— Я бы не стал, — проворчал Павел. — Поскольку в своем уме, дружу с головой и умею отличать врагов от порядочных людей. В моем представлении вы совершили подвиг, на который сподобится лишь один человек из тысячи. Только полный идиот, перестраховщик и бессердечная скотина может отправить вас за решетку.
— Спасибо, товарищ майор. — Градов как-то растерялся. — Доброе слово, знаете ли, и кошке приятно. Вы не боитесь, что сейчас такое говорите и нас могут услышать?
— Не боюсь, Иван Максимович. Кстати, что случилось с офицером английской разведки, господином Лоу, если не ошибаюсь? Его еще не отправили в далекий колымский лагерь за наглую шпионскую деятельность?
— Нет, надеюсь, его судьба будет не такой суровой. Дугласа увезли свои. Я слышал, как прибыли люди, говорящие по-английски. Озвучу крамольную мысль, товарищ майор. Наши временные союзники, остающиеся идеологическими противниками, никогда не бросают своих. У них нет такой окаменелой бюрократии, как у нас. Кстати, Павел Викторович… — Узник в камере напротив тоже стоял, взявшись за решетку, в полумраке вырисовывалось непрозрачное тело. — Когда я вас видел в последний раз, вы спешили на поиски доктора Менделя. Что-то не сложилось, я прав? Рискну предположить, что ваш арест как-то связан с обстоятельствами преследования этого субъекта.
Павел в нескольких словах рассказал Градову о том, что случилось. В этом не было никакой военной тайны. К черту секреты, если государство по-свински относится к своему солдату. Он чувствовал симпатию к арестанту из соседней камеры. А к тем, кто его закрыл, — ни капли.
— Руку, говорите, раздробило злодею. — Градов невесело усмехнулся. — Жалко, что не голову. Ну что ж, теперь он будет резать и мучить людей одной рукой. Я уверен, у него получится. Давайте рассуждать, Павел Викторович. Мендель был в сознании после взрыва? Да, он крепкий орешек, уверен, что способен переносить боль. Если их не нашли, то все плохо. Значит, они ушли к своим. У них могли быть при себе антисептики и болеутоляющие средства. Уверен, есть нож. Если Мендель поймет, что другого выхода нет, он даст отсечь себе руку и прижечь культяпку. Ильза Краузе с радостью претворит это в жизнь. Ей не в диковинку препарировать человеческую плоть. Будьте готовы, товарищ майор. В следующий раз, когда встретите господина Менделя, не удивляйтесь, если увидите безрукого инвалида.
— Не уверен, что такая встреча произойдет, — проворчал Павел.
— Оставьте, товарищ майор. Вы должны надеяться на лучшее. Родину вы не предавали, просто упустили злодея, который именно в этот день оказался хитрее и дальновиднее вас. В следующий раз победа будет за вами. Ведь есть же в вашей конторе другие благоразумные люди? С кем они собрались делать великое дело, если лучшие сотрудники будут расстреляны или сгниют в тюрьмах? Вас выпустят, все образуется. У нашей страны героическое прошлое. Не думаю, что это заслуга трусов, стукачей и тех персонажей, которые активно, со смаком лижут задницы начальству.
«Как бы наше будущее не оказалось столь же героическим», — подумал Павел.
— Очень жаль напрасно погибших людей, — сказал Градов и вздохнул. — Сочувствую по поводу утраты членов вашей группы. Но они хотя бы в бою полегли. Вы даже не представляете, товарищ майор, сколько народу умерло в одном лишь Аушвальде. Ни за что, только по причине того, что они находились здесь. Сотни тысяч, возможно, миллион. Кто же их считал? Наверное, фашисты, они порядок любят. Но до этих цифр уже не добраться. Тела сожжены, кости перемолоты в порошок, ссыпаны на дно озера.
— Давайте не будем называть друг друга «товарищами майорами», — предложил Павел. — Имею подозрение, что все эти звания уже в прошлом.
— Думаете, разжалуют нас?
— Уверен. Нам очень повезет, если мы этим и отделаемся.
— Скажите честно, Павел Викторович. — Голос Градова подозрительно дрогнул. — Вы не можете этого не знать. Какую участь уготовят мне? Пришло время оставить все надежды?
— Не хочу вас ни обнадеживать, ни расстраивать, Иван Максимович. Фантастический, самый маловероятный вариант сводится к следующему. Вас с извинениями выпускают, вы возвращаетесь в Союз, к семье, получаете время на реабилитацию, а дальше сами решаете — оставаться в армии или окунаться в гражданскую жизнь. Вариант другой, вполне вероятно, таков: допросы, проверки, фильтрационные пункты, лагеря для перемещенных лиц. Все это закончится Восточной Сибирью, Колымой. Как долго вы там протянете, зависит от ваших личных качеств. Проявите силу духа. Вы имеете шанс по прошествии нескольких лет увидеть семью, вернуться в нормальную жизнь. Думаю, рано или поздно в нашей стране что-нибудь изменится. Во всяком случае, перестанут наказывать людей за то, чего они не совершали. Но пока дело обстоит именно так. Назовем это борьбой за выживание молодого советского государства и ликвидацией всего того, что чуждо рабоче-крестьянской власти. Мне очень жаль, Иван Максимович. Дело тут не в вас лично.
— Да, я понимаю, это система. Против нее люди, находящиеся в своем уме, не ходят. Спасибо за откровенность, Павел Викторович.
Допросы и пытки этой ночью досуг Никольского не разнообразили. Он ворочался на отсыревшей мешковине, никак не мог уснуть. В камере напротив похрапывал Градов. Тот насилу угомонился.
Павел вертелся, то потел, то дрожал от холода. Его глодала обида, какой-то всепожирающий стыд. Люди вокруг него гибли постоянно, массово и поодиночке. Этот процесс продолжался уже четвертый год и никак не останавливался.
Офицеры в его опергруппе были из нового пополнения. Он работал с ними всего три месяца, и вот Булыгина уже нет. Срок службы оперативника СМЕРШ до обидного мал. Неопытным и безрассудным дается неделя, осторожным и благоразумным — месяца три-четыре. Если повезет, то полгода.
Тех, кто начинал с ним в сорок первом, уже и в помине нет. Их косточки давно высохли. Причем похоронены были далеко не все.
Павел два года
