Я не видел. Ридпат подавал свои доклады лично Маннингу в единственном рукописном экземпляре.
— Так вот, — сказал он, — с тех самых пор как мы стали производить эту дрянь, я бросил всех относительно свободных талантливых ученых на проблему защиты от радиоактивной пыли. Ридпат говорит, и я с ним согласен, что если она будет применена, то решительно никакие средства борьбы с ней не помогут.
— Ну а что с защитными «доспехами»? — спросил я.
— Конечно, конечно, — ответил он раздраженно, — Они срабатывают, но только в том случае, если ты никогда не будешь их снимать, чтоб поесть, или попить, или еще по какой-нибудь надобности до тех пор, пока радиоактивность не исчезнет сама по себе или ты не уберешься из зараженной зоны подальше. Все эти штуки годятся только для работы в лабораторных условиях. А я говорю о войне.
Я задумался.
— Все равно не вижу причин для беспокойства, полковник. Если эта пыль так эффективна, как вы говорите, значит, вы добились того, к чему стремились с самого начала — получили оружие, которое обеспечит Соединенным Штатам защиту от любой агрессии.
Маннинг круто повернулся ко мне.
— Джон, бывают минуты, когда мне кажется, что ты абсолютный болван.
Я не стал отвечать. Я знал Маннинга и знал, что иногда на его настроение не следует обращать внимания. Тот факт, что он позволил мне стать свидетелем своих истинных чувств, следовало рассматривать как наивысший комплимент, когда-либо мной полученный.
— Посмотри на дело с другой точки зрения, — продолжал он уже более спокойно. — Эта пыль как оружие вовсе не является чем-то гарантирующим Соединенным Штатам безопасность, скорее уж это заряженный пистолет, приставленный к виску каждого мужчины, женщины и ребенка в мире!
— Ну, — сказал я, — и что же? Это наш секрет и, значит, командуем парадом мы. Соединенные Штаты могут остановить и эту войну, и любую другую. Мы можем объявить Рах Americana и силой навязать его кому захотим.
— Хм-м-м… твоими устами да — мед бы пить. Только такое открытие недолго сможет оставаться единоличным секретом. На это никак нельзя рассчитывать. И тут дело не в том, чтобы хранить тайну пуще зеницы ока; ведь все, что нужно кому-то — это всего лишь намек, содержащийся в самой «пыли», а потом уж вопрос времени — когда именно и какая именно держава начнет производить ее промышленным путем. Работу мозга остановить нельзя, Джон; повторное открытие методики производства «пыли» логически неизбежно, как только люди узнают, что именно им следует мекать. Уран — элемент широко известный, его залежи имеются во многих частях земного шара — не забывай об этом! Дело обстоит так: как только наша тайна перестанет быть тайной, а это случится, как только мы пустим «пыль» в ход, весь мир уподобится комнате, битком набитой мужиками, каждый из которых вооружен пистолетом сорок пятого калибра. Бежать из этой комнаты некуда, и жизнь каждого зависит исключительно от доброй воли остальных и еще от того, желают ли они оставаться в живых. Все готовы к нападению, и ни у кого нет от него защиты. Теперь понимаешь, что я имею в виду?
Я пораскинул мозгами, но уяснил, видимо, далеко не все сложности складывающейся ситуации. Мне казалось, что единственный выход заключается в том, что мы насильно установим мир, а также присвоим себе контроль над источниками снабжения ураном. Во мне глубоко сидело свойственное всем американцам убеждение, что наша страна никогда не воспользуется своим могуществом просто ради агрессии как таковой. Позже я вспомнил о войне с Мексикой, об испано-американской войне[404], а также о кое-каких наших авантюрах в Центральной Америке, и моя уверенность изрядно поколебалась…
Двумя неделями позже, сразу же после инаугурации, Маннинг приказал мне соединить его с начальником штаба. Я слышал только то, что говорил сам Маннинг.
— Нет, генерал, не могу, — говорил Маннинг, — я не стану обсуждать этот вопрос ни с вами, ни с госсекретарем. Это проблема, которую должен будет решать сам главнокомандующий. Если он не согласится, то необходимо, чтобы никто и никогда не узнал о ней. Это мое глубочайшее убеждение. Что такое? Я согласился принять назначение на мой нынешний пост только при условии, что мои руки будут развязаны, так что вам придется дать мне определенную свободу действий и в данном случае… Пожалуйста, не пытайтесь разыгрывать передо мной роль важной персоны, я вас знал еще курсантом военного училища… О’кей, о’кей, извините! Если военный министр не пожелает внять голосу разума, скажите ему, что я завтра же пересяду обратно в свое кресло в палате представителей… и получу нужную мне привилегию из рук лидера парламентского большинства… Ладно. Пока.
Вашингтон оказался на проводе примерно час спустя. Теперь это был военный министр. На этот раз Маннинг преимущественно слушал и помалкивал. Только в конце разговора он сказал:
— Все, что мне нужно — это тридцатиминутный разговор с глазу на глаз с президентом. Если разговора не получится, значит, не будет и никакого ущерба. Если же мне удастся уговорить его, тогда вы будете ознакомлены со всеми деталями… нет, сэр, я не хочу, чтобы вы снимали с себя ответственность. Я хочу принести пользу… Прекрасно! Благодарю вас, господин министр.
В конце дня позвонили из Белого дома и назначили время аудиенции… На следующий день мы отправились в федеральный округ. Добираться пришлось под омерзительным ледяным дождем, который в любой момент мог обернуться гололедом. Скверная погода делала обычные пробки на улицах Вашингтона еще более частыми и продолжительными. Мы чуть не опоздали. Я слышал, как Маннинг бормотал себе под нос ругательства, пока мы ползли по Род-Айленд-авеню. Тем не менее, за две минуты до назначенного нам времени мы выбрались из машины у дверей западного крыла Белого дома.
Маннинга ввели в Овальный кабинет почти сразу же, а я остался в одиночестве, стараясь не нервничать и постепенно привыкать к своей новой штатской одежде. После стольких месяцев ношения формы, костюм жал мне повсюду, включая даже те места, где это казалось просто невозможным.
Прошло тридцать минут.
Секретарь президента, ведающий приемом, вошел в кабинет и тут же выскочил оттуда как пробка. Он спешно шмыгнул во внешнюю приемную, и я услышал его голос: «…очень сожалею сенатор, но…» Потом он вернулся, сделал на какой-то бумаге пометку карандашом и передал ее посыльному.
Прошло два часа.
Наконец Маннинг появился в дверях, и секретарь слегка приободрился.
Но полковник, не переступая порога, обратился ко мне:
— Входи, Джон. Президент хочет поглядеть на тебя.
Я чуть не свалился, вылезая из кресла. Маннинг произнес:
— Мистер президент, это капитан Дефриз.
Президент кивнул, я поклонился, не в силах вымолвить ни слова. Он стоял на прикаминном коврике, его красивое лицо было обращено к
