Желтые глаза, устремленные на нее, выразили почти человеческую растерянность. Шапка упала на одно из бревен, зацепилась было за сук, но сорвалась в реку… И тигр прыгнул за ней, оказавшись почти рядом с Кузьмичом, который пронзительно взвизгнул, но тотчас умолк, словно подавился изумлением. И было от чего!
Он-то, Кузьмич, проломил лед и стоял чуть не по пояс в воде, а тигр, бывший намного тяжелее его, спрыгнул на узкую полоску темного, промытого изнутри водой льда, но при этом не проломил его! Он вцепился в рыжую шапку и принялся рвать ее так ожесточенно, словно это был его первейший враг.
В эту минуту грянул выстрел. Лиза резко обернулась и увидела высокого мужчину с длинными, разметавшимися светлыми волосами, в незастегнутой телогрейке и валенках. В руках у него была двустволка.
Он выстрелил снова. Тигр, живехонек, перескочил со льда на берег и исчез в чаще.
Человек пробежал по залому, ловко удерживая равновесие, и протянул ружье Кузьмичу, пытаясь помочь ему выбраться.
Лиза стояла как вкопанная, глядя в ту сторону, куда исчез тигр. Воздух снова пахнул морозной свежестью, ни следа не осталось от гнилостной вони.
Лиза согнулась, прижала ладони к лицу.
– Пойдемте, – произнес рядом чей-то голос. – Все кончилось. Я вам помогу пройти по залому.
Она открыла глаза.
Перед ней стоял Иван Тополев – те же высокие скулы, светлые глаза, измученное лицо, такой же, каким она впервые увидела на перекрестке в Хабаровске, только одет был иначе и безумие ушло из глаз – он смотрел на Лизу с жалостью.
Кузьмич был уже на противоположном берегу: ковылял по тропинке, оставляя мокрые следы, пытался бежать, но вмиг оледеневшие на морозе валенки разъезжались на снегу, Кузьмич падал, вскакивал, снова пытался бежать…
Тополев протянул Лизе руку и провел ее по скользким бревнам на ту сторону реки. Когда она оказалась на берегу, Тополев подобрал длинную ветку и подцепил что-то рыжее, валявшееся на льду. Подтащил это к берегу и бросил Лизе.
Она машинально поймала мохнатый комок, но тут же, взвизгнув, отшвырнула его: это была шапка Вячеслава, которую несколько минут назад зверски трепал тигр.
Она была совершенно целая, словно Лиза только что сняла ее с головы. И на льду, где когтями и зубами рвал ее зверь, не было ни клочка вырванной шерсти. И, хотя она должна быть перепачкана зловонной слюной зверя, пахла она обычно: мехом, теплом человеческой головы…
Тополев потащил шапку веткой до полыньи и принялся топить ее.
«Что вы делаете?» – чуть не крикнула испуганная Лиза – и вдруг поняла, что он делает и почему. Тигр, который уже готов был растерзать ее, вдруг, словно глупый котенок, бросился за шапкой Вячеслава, словно был на нее натаскан.
Эту шапку Вячеслав сам надел ей на голову.
Вячеслав!
А потом сорвал с нее медальон, который ее защищал…
– Что это, что? – выдохнула Лиза. – Что это, Иван, вы понимаете?!
– Рука отца, – хмуро ответил Тополев. – Рука ее отца!
И вдруг, схватившись за сердце, повалился на снег.
Хабаровск, 1985 годОдной из самых своих больших удач в Хабаровске Люсьена считала ту преданность, которую она сумела вызвать у Алевтины Федоровны Чернышовой – санитарки психиатрической лечебницы. Среди прочих санитаров, иногда таких же бестолковых и даже неуправляемых, как пациенты, она выделялась своей рассудительностью и хваткостью. Воистину, порядок в больнице во многом держался именно на ней, а не на медлительном и глуповатом главвраче и вороватом завхозе. Она была каждой бочке затычка, ее звали всегда, когда возникала малейшая проблема: разбито окно, протекла труба, пациент оторвал рукава от своей пижамы, другой надел тарелку с горячим супом на голову своему соседу по столу, а пострадавший нипочем не хочет умываться… При этом по штатному расписанию она оставалась простой санитаркой. Внешне Алевтина Федоровна казалась застенчивой и даже туповатой, однако Люсьена сразу смогла заглянуть в глубину ее натуры, способной на безоглядную, удивительную преданность человеку, которому она будет считать себя обязанной.
У Чернышовой были в жизни две беды: ее недооценивали на работе и она вынуждена была жить у племянницы, которую люто ненавидела. Ну, проблему с работой Люсьена решила мгновенно, убедив главврача в том, что такими людьми, как Чернышова, бросаться нельзя, ведь она сможет так наладить хозяйственную сторону больничной деятельности, что главврачу не придется себя ничем утруждать.
Больше всего на свете он ненавидел именно утруждать себя даже самой малостью. Зато любил председательствовать на различных собраниях, посещать всевозможные конференции. Но не выступать на них, поскольку этому должна была предшествовать какая-никакая научная работа, то есть опять-таки затруднение себя, но он обожал подавать с места скептические реплики и этим стяжал себе у одних, кто был поумнее, нелестную репутацию критикана, а у других, поглупее, славу человека, который предпочитает до всего доходить своим умом. Главврач с радостью ухватился за возможность сбросить со своих плеч самые неприятные обязанности, и вскоре Чернышова была назначена сестрой-хозяйкой, временно исполняющей также обязанности уволенного завхоза, а значит, получавшей и его зарплату. Она по-прежнему оставалась той же затычкой во всякой больничной дырке, однако теперь получала за это достойные деньги и имела право носить накрахмаленный докторский халат с пуговицами спереди, а не затрапезный халатишко санитарки с вечно обрывающимися завязками на спине.
Что ж до ее племянницы Эльки, то расправляться с ней, чего, видимо, ждала Чернышова, Люсьена не спешила. Тут сошлось очень уж много обстоятельств… благоприятных или неблагоприятных, это зависело от того, с какой стороны взглянуть.
Элька была самой обычной хорошенькой девчонкой, учившейся в школе медсестер, но после скоропостижной смерти родителей, разом отравившихся грибами (у Люсьены были свои соображения насчет сего отравления, и эти соображения она решила когда-нибудь непременно довести до Чернышовой, если та вдруг начнет заноситься или вздумает ослушаться Люсьены, которой ее беспрекословное послушание было необходимо!), она стала ответственной квартиросъемщицей квартиры, которую страстно хотела заполучить Чернышова, прописанная там добросердечной племянницей исключительно из жалости. Грибов Элька и раньше терпеть не могла, а после внезапной смерти родителей и вовсе их невзлюбила. Кроме того, Чернышова прекрасно понимала, что гибель всех ее родственников одного за другим только у ленивого не вызовет подозрений!
Проникнув в мелочную (возможно, именно этим объяснялась столь скрупулезная хозяйственность Чернышовой!) душу новоиспеченной сестры-хозяйки, Люсьена пообещала ей избавить ее от племянницы, если Алевтина Федоровна выполнит ее просьбу и поможет разрешить некое житейское затруднение. Чтобы затруднение разрешалось с максимальным комфортом, Люсьена сняла квартиру на улице Ленинградской, неподалеку от единственной хабаровской церкви. Хоть она по сути своей была, конечно, сущей дьяволицей (и этим даже гордилась!), все
