Гости уселись напротив Удалова, и мужчина с боксёрским носом произнёс:
— День сегодня хороший, Корнелий Иванович.
День был плохой, ветреный, сумрачный, пасмурный. Слава богу, что хоть дождь перестал. Удалов молча согласился с гостем и изучил между тем все бумаги, лежавшие у того в карманах. И понял, что может стать величайшим ревизором современности, исключительным ревизором, которого ввиду знания языков будут приглашать в командировки в союзные республики, страны социалистического содружества, может, даже на Запад. И на двери его кабинета будет скромная табличка: «Комиссар милиции первого ранга, заведующий специальным отделом по особо важным ревизиям К. И. Удалов».
— Да, день неплохой, — сказал старичок, и увеличенные жилки под очками заметно покраснели. — А вы на нас, говорят, в претензии. Незаслуженно и обидно.
— Так, — проговорил Удалов загадочно и постучал пальцами по столу.
— Нет, Корнелий Иванович, так дальше не пойдёт, — сказал мужчина с боксёрским носом и повёл широкими плечами. — Артель старается, выполняет и перевыполняет план, бесперебойно снабжает вашу контору высококачественным товаром, а в ответ никакой благодарности. Я дойду до горсовета.
— А хоть до Вологды, — отрезал Удалов. Содержание одной из бумажек в правом верхнем кармане пиджака человека с боксёрским носом его очень заинтересовало. Подчистка на накладной была сделана грубо, невооружённым глазом видно.
— Зачем так, товарищ Удалов, — огорчился старичок. — У нас все документы с собой. Лучший металл мы пустили на те задвижки. Опытных мастеров привлекли. Дней и ночей не спали. И всё, получается, впустую?
— Погоди, — прервал его спутник. — Если чем недоволен — зачем по официальным каналам? Скажи мне, я скажу Порфирьичу, Порфирьич сделает.
— Сделаю, — сказал старичок. — Всегда полюбовно.
— А задвижки от ветра гнутся, — сказал Удалов. — Замки вилкой вскрыть нетрудно. Строительство дома отдыха сорвано. А товар вы налево пустили. Разве не так?
— Не так, — убеждённо возразил Порфирьич.
— А три тысячи восемьсот нечестных рублей поделили между собой?
— Какие деньги? — возмутился старичок.
А у его спутника неожиданно выступил пот на лбу.
— Сколько? — спросил он.
— Три тысячи восемьсот как одна копеечка. Ведь до сих пор все ваши преступные расчёты у вас в кармане лежат. Карандашом написано: «Порфирьичу выделить семьсот двадцать. Шурову — триста. Удалову, если будет артачиться, сто в зубы». Разве не правда?
Человек с шоколадными глазами потерял присутствие духа. Он вскочил со стула, схватился толстыми дрожащими пальцами за карман.
— Продали! — воскликнул он.
Порфирьич со стула не встал. Порфирьич побледнел. Даже глаза побледнели.
— Три тысячи восемьсот? А мне семьсот двадцать? Так. Не будет тебе, бесчестный жулик, никакой пощады от народа ни на этом, ни на том свете, — сказал он тонким суровым голоском.
— И заявление в милицию напишем сейчас же, — закончил Удалов, куя железо, пока горячо.
— Я ничего не знаю, — сказал человек с боксёрским носом, пытаясь сжевать вытащенную из кармана записку.
Записка была на хорошей толстой бумаге и не жевалась.
— Не поможет, — заметил Удалов. — В правом верхнем кармане пиджака Порфирьича лежит подчищенная накладная на листовую сталь.
— Лежит, — подтвердил Порфирьич. — Лучше я сам сяду как невинный сообщник, но эту змею на много лет укатаю.
— Правильно, — одобрил Удалов. — Он вас и раньше за нос водил.
— Фи не шмеете! — прокричал с набитым ртом директор артели. — Я путу шалофаться!
— Жалуйся, жалуйся, — сказал мстительно Порфирьич.
— Некуда ему деваться, — согласился Удалов. — У вас же в портфеле неотразимая бухгалтерия.
И видя, что надо нанести последний удар и повергнуть противника в нокаут, Удалов постарался вспомнить, что говорят в таких случаях следователи в кино. Недавно слышанные слова крутились в голове. «Ваша ставка бита!» Нет, не то. «Руки вверх!». Нет. Близко, совсем близко. Ага! И Удалов произнёс страшным голосом, так что у самого встали дыбом на затылке редкие золотистые волосы:
— Игра закончена! Садитесь и пишите заявление. Чистосердечное покаяние — вот единственное, что может облегчить вашу участь!
Сверкнула молния, запахло озоном, бледный как полотно директор артели опустился на стул, достал шариковую ручку и с помощью Порфирьича стал писать признание.
А Удалов вдруг ощутил страшную пустоту в голове. Первозданную, нелепую пустоту. Он не помнил содержания ни единой из бумажек, лежавших в портфелях у артельщиков. Он забыл английский и испанский языки, он не мог вспомнить ни одной тригонометрической функции. Он даже запамятовал чеканные рифмы поэмы, напечатанной в последнем номере журнала «Огонёк».
— Но почему? — воскликнул он. — За что?
Артельщики метнули на него перепуганные взоры и ещё быстрее стали писать признание.
— Сами отнесёте в милицию, — приказал им Удалов и, более не сознавая ничего, бросился к выходу.
Снова крапал дождик по пожелтевшим листьям. Было тихо и обыкновенно. И с ясностью отдалённого ночного грома прозвучали в ушах Удалова слова пришельца: «В случае, если не справишься, скажи вслух: «Игра закончена», и всё вернётся на свои места».
— Я же не хотел! — взмолился, простирая к небу руки, Корнелий Удалов. — Это ошибка. Это случайная ошибка!
Удалов вернулся домой и до вечера не промолвил ни слова. Он отказался говорить с Мишей Стендалем, который поджидал его у ворот, он не стал есть любимого супа с клёцками. Он лежал на диване в брюках и переживал свою оплошность, не только закрывшую перед ним путь к дипломатическому будущему, но и лишившую всё человечество немедленной дружбы с развитой Галактикой. И лишь вечером, выпив для успокоения сто граммов перцовки и сказав непонятные домашним слова: «Может, разберутся, отменят решение», Удалов подошёл к столику сына и спросил его:
— Где у тебя учебник истории?
— А что, папа? У нас завтра истории нет. Не задавали.
— Глупый, — ответил отец. — Я просто хочу почитать про Петра Первого. И тригонометрию не прячь. Век живи, век учись. В Галактике с нашей серостью появляться стыдно.
Как его узнать?
Над городом Великий Гусляр гремели громкоговорители, исполняя жизнерадостные песни. Солнце прорывалось сквозь облака. Пионеры в белых рубашонках пробегали туда и сюда. Горожане потоками текли под транспарантами и лозунгами, натянутыми поперёк улиц. Автобусы из-под приезжих гостей выстроились в ряд на площади, где раньше стояли торговые ряды, а теперь сквер и покрытый брезентом памятник землепроходцам. Сегодня, в день семисотпятидесятилетия города, памятник будет торжественно открыт.
Жильцы дома шестнадцать сидели во дворе вокруг стола, расшатанного игрой в домино, поджидали, пока жёны кончат прихорашиваться, беседовали о прошлом и настоящем.
Корнелий Удалов, в белой рубашке и синем галстуке, причёсанный на косой пробор, чтобы прикрыть лысину, оспаривал мнение Погосяна, что есть города лучше Гусляра.
— Например, Ереван, — говорил Погосян. — Две тысячи лет! Три тысячи лет! Пять тысяч лет на одном месте!
— Не в цифрах дело, — возражал Удалов. — Иван Грозный чуть было сюда столицу из Москвы не перевёл.
— Неглупый человек был, — упорствовал Погосян. — Передумал.
— Опричники помешали.
— Я и говорю — разве опричники глупые были?
— Трудно с тобой разговаривать, — сознался Удалов. — Плохой ты патриот нашего родного города.
Старик Ложкин, в чёрном костюме, грудь в медалях
