– Хорошо.
Повесив трубку, Яна почувствовала одновременно облегчение и разочарование. Облегчение – потому что Гущин все-таки согласился ее принять, а разочарование – оттого, что это произойдет только завтра. Она закурила, потом снова сняла трубку.
– Старшего лейтенанта Руденко, – попросила она.
В трубке повисла жужжащая вата. Потом ее разорвал звучный голос Три Семерки.
– Сеня, это я, – еле сдерживая улыбку сказала Яна.
– Понял, – быстро проговорил Три Семерки, – у нас тут планерка импровизированная получилась… Так что быстрее выкладывай.
– Какие ты слова сложные знаешь, – усмехнулась Яна.
– Завтра после пяти мне понадобится твоя помощь.
– Что такое? Во что ты еще встряла? – озабоченно спросил Руденко.
– Ничего особенного. Все будет мирно, обещаю тебе. Так могу я на тебя рассчитывать?
– Я должен знать! – взвился нетерпеливый Руденко.
– Тебе нужно будет подъехать ко мне, а остальное пусть останется пока тайной – тем приятнее будет сюрприз. Никакой перестрелки, просто дружеское общение за чашкой кофе, – загадочно улыбнулась Яна.
Три Семерки словно увидел эту хитрую, намекающую и ускользающую улыбку, потому что его раздражение достигло наивысшей точки. Он, ничего конкретно не обещая, сказал, что постарается, и предупредил: «Hе вздумай рисковать!» Яна уверила его, что прямой опасности ни для кого нет, а выгода будет огромная.
Спать Яна легла рано. А среди ночи проснулась. Ее терзала какая-то непонятная тревога. Джемма подняла морду и сочувственно посмотрела на хозяйку. Поняв, что в ближайшие час-два не заснет, Яна сварила себе кофе и устроилась с чашкой в кресле. Или это думы о судьбе Вероники и вся эта история не дают ей отдыха?
«Воскрешение» Вячеслава Горбушкина придало ситуации новый ракурс. Оно ничего не проясняло, но что-то сдвигало в Янином понимании сложившихся обстоятельств. Невиновность Вероники не вызывала в Яне сомнения, а теперь появление на сцене Горбушкина как-то задвинуло в тень и фигуру Захарыча. Означает ли это, что он приложил руку к убийству своего компаньона? Нужно навести справки о порядке и условиях владения акциями предприятия. Если, допустим, имущество было поделено между ними троими с учетом того, что в случае смерти одного из них имущество переходит к родственникам покойного, а если таковых нет, то – к другому компаньону, то тогда вполне вероятно, что Захарыч или Горбушкин заняты устранением конкурентов, в которых превратились бывшие единомышленники и союзники по бизнесу.
Яна сделала маленький обжигающий глоток кофе и затянулась сигаретой.
Ладно, с этим все более-менее ясно, а как быть с мотивом, заставившим мужа Вероники не уехать вместе с Горбушкиным, а остаться здесь и в итоге получить пулю? Доделывал дела? Ведь они вдвоем задолжали Захарычу. О чем это говорит? Может быть, это указывает на совместный характер прокрученной ими сделки, обернувшейся финансовыми убытками для Захарыча. Но если они были заодно, не посвятив своего третьего компаньона в это дело, то, следовательно, совершили мошенничество. Зачем они это сделали, чего им не хватало? Ни тот, ни другой не бедствовали, оба жили в полном достатке. Может, на фирме дела не клеились, и они судорожно искали выхода из создавшейся обстановки, ненадежной, чреватой финансовым крахом? Или на них наседал Захарыч? Кто может знать, вместе они действовали, или каждый за себя?
Опять же, если вместе, то почему Шкавронский остался в Семеновске? Знал ли он о спектакле, разыгранном Горбушкиным? Шкавронский мертв и никто не расскажет об этом. Если только…
Яна мечтательно улыбнулась. И снова задумалась.
А Рита? Для чего ей было оставаться? Неужели Горбушкин так мало любил дочь, что бросил ее? Нет, по всему выходит, что она, нарушив его запрет, вернулась в город.
Почему Рита вдруг оказалась вСеменовске? Это должно быть что-то сильное, жгучее, безудержное… Тайное желание, запретная страсть? Для чего так рисковать? Яна вспомнила сцену на вокзале, парня с аккуратными бачками, наподдавшим ногой бандиту с сотовым. Кто он, случайный попутчик? Нет, не похоже…
Яна зевнула и, не переставая задавать себе вопросы, вернулась в кровать. Потушила электричество и вытянулась на простынях. Но сон не шел. Она закрыла глаза, погрузившись во мрак, не сравнимый с темнотой ночной комнаты. Ибо эта темнота бывает чем-то оттенена – кривящимся силуэтом на стене, лунным пятном на полу или одеяле, отблеском циферблата, попавшего в круг звездной пыли, просеивающейся сквозь неплотно закрытые занавески.
Яне утопала во тьме своих зрачков. Она медленно проваливалась в какую-то скользкую вату, скатываясь, пролетая многочисленные слои. Точно в шерсть какого-то животного. Скользила по черному бархату и шелку. Это была кошка, ну конечно, – мелькнул отсвет живых слов на краю погруженного в дремоту сознания Яны, – сладострастно потягивающаяся, бросающаяся в бегство и уносящая ее на своей спине кошка. Душистый мех овевал Яне лицо, она пробовала взгромоздиться выше, добраться до холки, но все время скользила вниз, а потом снова повторяла свои усилия, остававшиеся безуспешными. И когда, обессиленная этой скачкой, Яна больше не могла удерживаться на лоснящейся и отливающей черным блеском спине животного, с криком упала. Но вскоре страх сменился удивлением, радостью, ощущением неуязвимости и полноты. И Яне стало казаться, что шерсть животного – это ее собственные волосы, которые развевались и неслись за ней подобно бесконечному шлейфу, подхваченные ветром, беспрестанно обрушивающим снопы огня на ее слитое с первозданной тьмою лицо.
И вдруг перед ней расцвели диковинным красные и розовые цветы, раскрылись так живо и трепетно, что у нее сладко сжалось сердце. Они смеялись и нежились, сияя на белом фоне свежими лепестками. Яна подняла глаза, увидела белые складки одежд и вышитую синим атласом горловину. Из нее выступила черная шея, а следом – темное лицо, черты которого невозможно было различить. Это лицо лишь благодаря резкой линии, отделявшей его от потемок, позволяло нащупать глазам его очертания. Яна интуитивно поняла, что это очередной фрагмент таинственного изображения.
Яна почувствовала жгучее нетерпение и томительную грусть, населявшие этого пленительного незнакомца. И это было так мучительно и сладостно, что она крикнула что-то невразумительное, бессвязное, дикое. И очнулась, привстала, но тут же в изнеможении снова откинулась на подушки. Словно это видение высосало у нее всю кровь. Досада, дикая досада и недовольство – вот что она почувствовала в ту секунду. «Джокер» издевался над нею! Она кусала губы. Но ведь что-то это должно значить! Сюрприз – сюрпризом, но нельзя же отрицать, что эта карта с поразительной последовательностью воспроизводит перед ней некое изображение. Если бы у нее, у Яны, хватило сил, картина явилась бы ей в полном объеме. Это было похоже на заикание, как-будто кто-то с трудом, по слогам произносит длинное слово, не в состоянии быстро и отчетливо проговорить его. Яна закрыла глаза. Ее руки бессильно лежали вдоль тела. Ей казалось, что она не может пошевелить даже пальцем. Голова была полна свинца, образы, явившиеся ей в забытьи, заставляли ее сердце биться учащенно и тяжело.
Заснув только под утро, она проспала до трех часов. И все равно встала разбитая и утомленная. Приняла душ, чтобы взбодриться. Сделала несколько физических упражнений и позвонила Руденко. Он был еще более озабочен и тороплив, чем в прошлый раз.
– Не знаю, – быстро проговорил он, – занят я. Тут у нас два убийства. Людей не хватает. Если смогу, приеду.
– Часов в семь, – зевнула Яна, – я тебе еще раз звякну.
Она нажала на рычаг и тут же набрала другой номер – конторы, где работал Гущин. Он подтвердил свое согласие встретиться с ней, сказав, что клиенты ему нужны. Она стала одеваться. Навела красоту, проторчав добрых полчаса перед зеркалом, нацепила черную велюровую юбку, дополнившую ансамбль сливовой блузке и сиреневым полусапожкам. Надела короткое манто «авто-леди» из белой норки и, прежде чем выйти из дома, минут десять вертелась перед зеркалом, упражняясь в мимике. Искала наиболее подходящее для случая выражение лица – томное, вкрадчивое, одушевленное страстью, печально-роковое, хищное, сладострастное.
Задвинув щеколду на калитке, Яна вышла к дороге и, естественно, не осталась незамеченной в своем
