Далее последовал душещипательный рассказ, подготовленный Яной с несказанной изобретательностью и доведенный до оглушительного совершенства красками мгновенной импровизации. Яна, точно заражаясь от самой себя враньем, лгала все изощреннее и вдохновеннее и к концу речи даже пожалела, что пора сворачивать это рассчитанное на горячий отклик повествование. При всем том она сознавала, что злоключения ее мифического брата, поток ее красноречия – это только фиговые листки, прикрывающие ее желание понравиться Гущину и соблазнить его. Тем более что сам Гущин тоже так думал.
Он нетерпеливо ерзал в кресле, сгорая от любопытства. Ибо воспринял Янину историю как попытку «втереть ему мозги». Как и всякий хороший адвокат – а он, без сомнения, был преуспевающим адвокатом – Гущин обладал артистическим талантом. Порой ему приходилось изощренно врать, а ведь известно, что человек, плутующий с истиной, сомневается в искренности себе подобных. Ложь оставляет в человеке холодок неудовлетворенности, горький осадок недоверия и порой делает из него слепца, его оценки становятся однобокими, он начинает думать, что все лгут – одни чтобы обелить себя, другие – преследуя корыстные интересы. Гущин культивировал в себе скептицизм, который, будучи усилен отсутствием твердых нравственных ориентиров, перерос постепенно в цинизм. Увидев у себя в кабинете эту женщину и поняв, что она что-то задумала, он начал ей подыгрывать, в надежде раскусить ее. Набравшись смелости, он сказал:
– Вы не против поужинать вместе? Тем более что я сегодня еще не обедал, – он с печальной томностью улыбнулся и, изящным жестом отодвинув манжету кремовой рубашки, взглянул на часы.
– С удовольствием, – обнажила Яна в улыбке свои белые ровные зубы, – хотя я должна признаться, что придерживаюсь строгой диеты.
– С вашей замечательной фигурой, – маслянисто блеснули темные глаза Льва Николаевича, – это ни к чему.
– Кофе, – в кабинет вошла блондинка, несущая на маленьком серебряном подносике две фарфоровые лотосообразные чашки на блюдцах.
– Верочка, – поднялся с кресла Гущин, – вы уж нас извините, мы спешим, – кинул он заговорщический взгляд на Яну. – Предложите сей замечательный напиток моим братьям по разуму.
Выразившись столь витиевато и напыщенно, Лев Николаевич испытал настоящее удовольствие. Интуитивно чувствуя, что перед ним далеко не заурядная женщина, он предвкушал острую словесную дуэль, возможно, пикировку. Он покажет этой дамочке, на что способен!
Верочка приподняла бровки, с игривым понимающим сожалением улыбнулась и вышла в коридор.
– Прошу, – Гущин достал из шкафа Янино манто и распахнул его у нее за спиной.
Яна не спешила. Она подошла к зеркалу и с видом заправской кокетки поправила волосы, облизнула губы, попудрила носик. И только потом дала себя одеть. Зная направление мыслей Гущина и видя, с какой нежной заботой, с какой обольстительной вкрадчивостью Гущин подавал Яне руку на ступеньках, усаживал ее в свой триста двадцатый серебристый «мерс», с каким мягким вниманием спрашивал о гастрономических пристрастиях и о ресторане, куда она хотела бы отправиться, можно было составить себе представление об артистических способностях адвоката.
Ресторан «Колумб» их не разочаровал. Роскошный интерьер, особый шарм и теплоту которому придавали сборки на бархатных шторах и причудливые светильники, стилизованные под старинные лампы, приглушенная музыка, блюда на любой вкус, великолепные вина, приличная публика.
Постепенно обстановка началанакаляться. Намеки, таящиеся в глазах, становились более прозрачными, недвусмысленными, жесты – все более разоблачающими и трепетными. Дошло до того, что после двух бутылок шампанского Гущин протянул руку под столом, нащупал колено Яны и принялся его поглаживать, при этом нагло улыбаясь и многозначительно поигрывая бровями. Она не отбросила его руку, но крепко сжала, беря инициативу на себя.
– Поехали ко мне, – глухим низким голосом произнесла она, разыгрывая женщину-вамп.
– Поехали, – пьяное сияние озарило холеную физиономию Гущина.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Несмотря на изрядное количество потребленного алкоголя машину Гущин вел безукоризненно, скорости не превышал, исправно тормозил на светофорах. А вот когда вышел из машины, ноги подвели его. Они подгибались и разъезжались на тонком насте, он все время сбивался с проторенной тропинки и проваливался в сугроб. И приходил в бешенство, что не поспевает за Яной. Мысли стали путаться у него в голове. Он вдруг как-то устал, разомлел, «растекся».
«Какого черта я здесь делаю?» – крутилось у него в мозгу.
Да, в ресторане он иронизировал, показывая себя во всем блеске своего остроумия. Потом шутки и каламбуры стали вязнуть в трясине злобного зубоскальства, пока он не перешел к откровенной пошлятине. Теперь же он хотел домой, и ему было невдомек, какая нелегкая занесла его сюда, в этот заснеженный двор, почему Яна так быстро идет и почему вообще он должен бежать за ней. Он капризничал, точно ребенок, утративший интерес к любимой игрушке. Он жаждал покоя, тишины, он был готов погрузиться в теплую жижу детского неразумия. В нем вдруг заговорил страх перед этой непонятной, коварной особой, и он многое отдал бы за то, чтобы вернуться к счастливым грезам о женщине, как о мягкой тенистой утробе, где можно было бы заснуть без опасения быть исторгнутым, преданным, убитым.
– Проходи, будь как дома, – с коварной нежностью сказала Яна, открыв дверь и шутливо вталкивая Гущина в темную прихожую.
Послышался лай. Гущин в страхе отпрянул, едва не свалив Яну и не упав сам вместе с ней.
– Фу, Джемма, свои… – Яна нащупала выключатель, зажгла свет.
– Ух! – испустил Гущин вздох облегчения, когда Джемма, планомерно обнюхав его и убедившись в том, что гость не опасен, отошла прочь.
Теперь она вилась возле Яны, приветливо поигрывая обрубком хвоста и радостно тявкая, совсем как щенок.
– Ну-ну, – Яна легонько отпихнула собаку, – дай раздеться!
Чтобы не дезертировать, не показать себя трусом, Гущин начал восторгаться гостиной и тут же упал в глубокое кресло перед телевизором, счастливо ощутив под собой хоть какую-то опору.
– Ты еще моего кабинета не видел! – лукаво улыбнулась Яна.
– Ты – дантист или… – он задумался, стараясь придать своему взгляду веселость.
Он был растерян, но пытался это скрыть.
– Прорицательница! – воскликнула Яна, повинуясь восторгу минуты и требованиям актерского искусства.
– Вот как? – поразился Гущин и вслед за тем судорожно рассмеялся.
– Не веришь?
– Нет, – сделал он головой резкое движение.
– Тогда пойдем в спальню, – хитро и обещающе сверкнули глаза Яны.
– О-о! – Гущин поднялся с кресла и попытался обнять Яну.
Это было пробное объятие. «Эта стерва явно чего-то хочет от меня. Нет, не секса, у нее другой интерес». Адвокат решил встряхнуться. В нем заговорило угасшее под воздействием лени и необъяснимых страхов любопытство. Или он просто начинал трезветь?
Тем не менее силы еще не вернулись к нему, потому что он едва не запутался в собственных ногах и упал бы, если бы сердобольная Яна не подхватила его, стараясь изо всех сил не загреметь с ним на пол. Обхватив за широкую, надо сказать, талию, потащила с трудом передвигающего ноги «любовника» в спальню. Потомспихнула' тушу» на кровать.
Гущин растерянно улыбался, отдавая себя в руки этой смеющейся, такой ласковой и покорной женщины. Несмотря на все свое недоверие и любопытство, ему было приятно думать, что что она исполнит любую прихоть, и он со снисходительным видом разомлевшего барчука позволял обращаться с собой с шутливой небрежностью. А когда Яна приступила к расстегиванию своей шикарной блузки, он заохал и застонал от восторга и предвкушения острых ощущений.
Яна краем глаза наблюдала за ним. Она не могла избавиться от ощущения фальши. Гущин играл – чувствовала она, и это могло означать лишь то, что она недооценила его. Как ни противилась ее душа этой пошлой игре, она должна была продолжать. Оставшись в одном бюстгалтере, Яна присела на кровать и, отталкивая нетерпеливые руки Льва Николаевича, принялась стаскивать с него рубашку. Он заохал еще
