Я издаю торжествующий рев – безмолвный, слышный разве что небу над головой да спящему Нёхиси; впрочем, пока он кот, его ничем не проймешь. Но у Тони, при всех его неоспоримых достоинствах, вполне обычные человеческие уши. Поэтому с его точки зрения, я просто деловито спрашиваю:
– А у тебя есть, на чем рисовать? И чем? Или надо ограбить художественную лавку? Только скажи, мне нетрудно. На самом деле всю жизнь об этом мечтал, просто достойного повода не было. Зато теперь появился. Уж я своего не упущу!
– Не хотелось бы разбивать тебе сердце, но грабить лавку совершенно не обязательно. У меня в кладовке есть здоровенный кусок картона. И мел, чтобы писать на доске, и кусок угля, и две синих пастовых ручки, и зеленый фломастер – понятия не имею, откуда он взялся, но спасибо за него моей щедрой судьбе. И еще кетчуп – если вдруг позарез понадобится красный цвет. Для начала вполне достаточно, я считаю. А там как пойдет.
Примерно час спустя диспозиция такова: за окном уже окончательно рассвело, я стою у плиты, на которой томятся сразу три джезвы, чего мелочиться. Рыжий кот – все еще кот, но уже окончательно проснулся и косится на нас с плитой с таким вожделением, что можно спорить, вот-вот превратится в существо, чьи вкусовые рецепторы гораздо лучше приспособлены к употреблению кофе, чем отпущенные скупердяйкой природой котам. Тони ползает на четвереньках вокруг большого, примерно пятьдесят на восемьдесят куска картона, неровно обрезанного по краям, на котором сгущается туманная тьма, а из тьмы уже постепенно проступают контуры невысокого старого маяка. Лицо у Тони при этом такое, что смотреть неловко, но и глаз отвести невозможно: лица художников за работой иногда становятся даже прекрасней, чем у старых шаманов и юных любовников; в общем, счастье, что кофе, когда его варю я, сам за собой следит, а то давно сбежал бы к чертям собачьим, пока я глазею на Тони и одновременно на его далекого двойника, который сейчас стоит у окна на самом верхнем этаже своего маяка, в несуществующей, им самим когда-то выдуманной башне и улыбается, как ему кажется, ясному утреннему небу. Но на самом деле, конечно же, нам.
Однако мой кофе держится молодцом, не убегает. И я им тоже держусь, не теряю голову, не ору истошно от радости: «Ну мы даем!» – хотя мы, конечно, еще как даем. Больше всего на свете люблю такие простые штуки: рассеивать тьму любыми подручными средствами, от солнца до встроенного в телефон фонаря, добывать радость из горя, превращать скорбь в торжество, делать всякое поражение первым шагом к грядущей победе, и чтобы цветы росли на руинах, трава пробивалась сквозь асфальт, улыбка – сквозь слезы, все вот это вот.
Седьмой круг
Ханна-Лора– Он был такой веселый, храбрый мальчишка, – сквозь слезы говорит Ханна-Лора. – И знаешь, такой красивый! Для меня это, стыдно признаться, оказалось решающим аргументом: когда видишь такого красивого, кажется, ему везде будет хорошо. Тем более, если этот красивый – художник. Думала: будет занят по горло, не заметит, как время пройдет. Боже, какая я была дура! Какая наивная дура! Сама отправила мальчика на верную гибель в полной уверенности, что он – наилучший кандидат. Остальные-то как раз в нем сомневались, многие говорили, что это последнее дело – вербоваться в Мосты из-за несчастной любви, и были, конечно, правы, но я сумела их убедить. Если бы не мое красноречие, жил бы он сейчас дома и горя не знал бы. Ну, то есть знал бы, конечно, на то и жизнь, но…
– Вот именно, – мягко говорит Стефан. – На то и жизнь. Никто не знает, к кому каким боком она повернется, никто не может предвидеть всего, все мы иногда становимся дураками, никто ни в чем не виноват. Но ты плачь, конечно, так быстрей полегчает. Сам бы на твоем месте плакал сейчас.
– Ты плакал бы? Ты?!
– Да что ж я, не живой человек?
Ханна-Лора, не прекращая рыдать, отрицательно мотает головой.
– Да ладно тебе. Просто очень старый и умный. Но это, будешь смеяться, ничего не меняет. Только и разницы, что самых старых и умных больше некому гладить по голове. Но это как раз не беда: если уж ухитрился дожить до такого момента, когда старших вкруг не осталось, значит, со всем остальным, включая свою горемычную голову, как-нибудь справишься сам. А тебе справляться самой пока еще рано, – добавляет Стефан и ласково гладит Ханну-Лору по рыжим кудрям.
– Я, между прочим, может быть еще и постарше тебя, – огрызается Ханна-Лора, шмыгая носом, как школьница после неудачной контрольной. – Просто пока об этом не помню.
– Зато я помню, когда тебя воскресил, – говорит Стефан. – Совсем молодая была девчонка, всего-то две последние Исчезающие Империи пережила. Так что тебе пока еще можно быть дурой. С другой стороны, а кому нельзя?
Ханна-Лора улыбается сквозь слезы.
– Ну да, красиво жить не запретишь, как сказал бы сейчас… этот… о господи, вылетело из головы. Ну, твоя божья кара. Что-то я совсем плоха стала, вон уже имена друзей забываю. Так распускаться нельзя.
– Да все с тобой в порядке. Просто вспоминать стало нечего. Он сжег свои имена.
– Как это – сжег?! И зачем?
– Как именно – черт его знает. Лично я не умею, просто никогда не было нужно. А зачем, подозреваю, даже черти не в курсе. Слышала, как сейчас шутят: «Потому что могу»?..
– Врешь, – мрачно говорит Ханна-Лора. – Я же вижу, что врешь.
– Молодец, что видишь. Но все равно верь мне, пожалуйста. Так будет лучше для всех. И не старайся вспомнить, как его прежде звали. Хотя бы просто из благодарности. Если бы он не почуял неладное и не притащил на набережную свою подружку, которую заблаговременно, с присущей ему предусмотрительностью неизвестно где отыскал, ваш мальчик умер бы здесь, у нас. И к чему это могло бы привести, лично я даже думать отказываюсь. Потому что боюсь однажды додуматься. А я, ты знаешь, мало чего боюсь.
Ханна-Лора кивает, вытирая рукавом серебристой сорочки снова набежавшие слезы.
– Твоя правда. Для наших людей нет ничего страшней, чем умереть на Другой Стороне, сразу двумя смертями, быстрой, легкой своей и жуткой, медленной вашей. Нельзя, чтобы такое случалось с людьми. Никогда!
– Это во-первых, – Стефан зачем-то загибает палец, словно учит ребенка считать. – Но
