Д. Куликов: Ты подобрал хорошее слово – «подкованный». Ты не сказал, например, «образованный», «глубоко разбирающийся»… «Подкованный» – это, кстати, терминология оттуда же.
Г. Саралидзе: У меня язык не повернулся назвать его интеллектуалом…
Д. Куликов: Подкованный. Кстати, это неслучайно, Гия. И не потому, что это какая-то политкорректность. Я думаю, твое понимание заставило тебя употребить это слово. Обсуждая нашу историю XX века, мы неоднократно на разных примерах рассматривали одну из ключевых проблем советского строя – догматизацию философско-идеологического пространства. И можно спорить, кто больше сделал для догматизации – Сталин или Суслов и где от этой догматизации была польза, а где был вред. Потому что на этапе становления советского государства Сталин был вынужден догматизировать это. Вынужден. По-другому он не построил бы всю мобилизационную систему того сверхразвития, о котором мы часто говорим. Сверхразвития вместе со сверхэксплуатацией. Это две части одного целого, две стороны одной медали. Догматическая организация идеологии и философии была необходима для того, чтобы этот механизм построить. А вот товарищ Суслов был членом Президиума с октября 1952 года (тогда еще был жив Сталин). После смерти Сталина его ненадолго убрали и потом опять быстро вернули. И эти догматы он нес с собой до 1982 года, то есть до самой смерти (он умер на несколько месяцев раньше Брежнева). В этом смысле догматическая конструкция скончалась вместе с ним.
Пришедший на его место Андропов догматиком точно не был. Он, наоборот, объявил, что будет думать и искать – правда, признавал, что у него не получается. А не получалось потому, что до этого социально-идеологическое знание было организовано как непригодное в рабочем смысле. И конечно, заслуга Суслова заключается в том, что он все это в таком догматическом виде тащил буквально на себе. В принципе, во всех критических точках Суслов был главным лицом: начиная от Венгрии и заканчивая суждениями по поводу так называемых диссидентов.
Ну и нам надо честно признать, глядя на нашу историю: громадные структуры, такие как институты марксизма-ленинизма, Институт философии, Высшая партийная школа, Высшая комсомольская школа, тысячи преподавателей и ученых во всем мире, вели совершенно бесполезную деятельность. И товарищ Суслов полностью ответствен за то, что все эти годы после смерти Сталина эта гигантская машина социально-идеологического знания производила бессмысленный продукт. Насколько я знаю, все попытки привносить какие-то новации в гуманитарное знание упирались в товарища Суслова. Без его визы нельзя было сделать ничего. А визу он не давал.
Г. Саралидзе: Вот здесь возникает вопрос: почему? Почему это делал человек, который сформировался и во многом сам формировал эту систему на протяжении десятилетий после революции. Вот ты сказал про 1952 год. Но дело в том, что он с 1947 года отвечал за работу средств массовой информации, занимал должность начальника управления пропаганды и агитации ЦК КПСС. Не знаю, насколько это правда, но есть информация о том, что он, участвуя в подготовке XIX съезда ВКП(б), разрабатывал несколько вариантов речи для самого Сталина. Понятно, что окончательная редакция всегда принадлежала вождю, это он никому не доверял. Но все-таки. Почему он остался тем, кем был? Ведь многих отодвигали, многих убирали. Он был настолько незаменим с точки зрения тех политических элит, которые приходили к власти?
А. Гаспарян: Это была идеальная машина по претворению в жизнь единственно верной доктрины. Еще в 1990-е годы, когда шло серьезное обсуждение Суслова, меня крайне заинтересовала эта фигура. Желая подойти к вопросу фундаментально и зная, что в самом начале 1980-х годов был выпущен сборник работ и речей М. А. Суслова, я пошел в библиотеку и начал читать. Это поразительно, конечно. Во-первых, там нет ни единой статьи – а это лучшее наследие Суслова по осмыслению марксизма-ленинизма. Это сборник призывов о том, что работать надо лучше, потому что лучше надо работать.
Удивительно, но главный идеолог Советского Союза говорил невероятно скучные вещи невероятно скучным языком. В чем суть его выступлений? Самые яркие из них состоялись на съездах, посвященных годовщине Октябрьской революции, победе в Гражданской войне. Но давайте честно скажем: речь такого уровня может написать, в принципе, и школьник. Создается впечатление, что все это делалось из-под палки. Ты не можешь оттуда вычленить ничего. И вот возникает вопрос: как так получалось? Нам все время говорят: это главный идеолог, который жил этой доктриной. Казалось бы, не могло быть в стране человека, который знал бы эту тему лучше. А если читать его наследие, то выясняется, что все оставалось на уровне первых лет – наподобие выступления перед Комбедом образца 1919 года: ни единой попытки что-то осмыслить, ни единой попытки найти какой-то смысл в том, что происходит, привнести в него что-то, проанализировать ситуацию. Больше того, он сам (ему же готовили некоторые тезисы перед этими выступлениями) вычеркивал все, что могло относиться к текущему моменту, что могло бы послужить для начала какой-то минимальной полемики в обществе по поводу марксизма. Если мы откроем речи предыдущих главных партийных теоретиков – Бухарина, Троцкого, Скворцова-Степанова, – там все предельно ясно. Там понятен вектор. А здесь – четыре призыва и три лозунга. Все!
Д. Куликов: Попробуем отбросить субъективные моменты, то есть историю его становления – от Комбеда и через образование, благодаря которому Суслов стал подкованным, и посмотрим на объективную ситуацию. Она ведь заключалась в том, что ушли те люди, которые претендовали быть теоретиками. Последним в этом смысле был Сталин. Правда, когда аргументов в теории не хватало, он другие способы применял, не без того. За Бухариным было закреплено звание теоретика, хотя содержание его теории лично мне представляется весьма и весьма поверхностным. Это тоже была раздутая инициатива. Но все-таки на нем, по крайней мере, висел лейбл «теоретик нашей партии». После ухода Сталина, в принципе, никто из первых лидеров партии – ни Хрущев, ни Брежнев, ни те, кто были около них, – вообще не претендовали называться теоретиками. Во-первых, они точно понимали, что не в состоянии этим заниматься. Если пользоваться устоявшимися стереотипами, они позиционировались как крепкие хозяйственники. Суслов тоже не может быть теоретиком, потому что содержания у него нет никакого, и Армен здесь совершенно прав. Но Суслов заявил о себе как об охранителе всего этого. Что говорило в его пользу? Назначен-то он был начальником управления пропаганды и агитации еще при самом Иосифе Виссарионовиче в 1947 году. То есть это
