Через три часа мама позвонила снова. Она вызвала скорую, а не сотрудников хосписа.
– Атул, он весь посинел! – Она звонила из приемного покоя больницы. – Артериальное давление – 50. Он так и не просыпается. У него в крови мало кислорода.
Медики дали отцу налоксон – противонаркотический антидот, и если бы дело было только в передозировке, отец бы проснулся. Но он по-прежнему не реагировал на внешние воздействия. Сделали рентген легких и обнаружили, что у отца правосторонняя пневмония. Отцу дали маску с чистым кислородом, ввели антибиотики и поставили капельницу. Но уровень кислорода в крови не поднимался выше 70 % от нормы, а это несовместимый с жизнью показатель. И теперь, сказала мама, врачи спрашивают, надо ли его интубировать, ставить капельницу для поддержания артериального давления и класть в реанимацию. Мама не знала, как поступить.
Когда приближается смерть, наступает момент, когда ответственность за умирающего должен взять на себя другой человек. И мы более или менее подготовились к этому. Мы провели трудные разговоры. Отец сообщил, как именно должен быть написан финал его жизни. Он не хотел искусственной вентиляции легких, не хотел страдать. Хотел оставаться дома, с родными и близкими. Однако события никогда не идут точно так, как планировалось, и это лишает близких способности ясно мыслить. Еще вчера казалось, что впереди у отца недели и месяцы. А теперь маме нужно было осознать, что ему остались считаные часы. Сердце ее разрывалось, но во время разговора она поняла, в какую пропасть мы рискуем скатиться. Да, в реанимации отцу могли сохранить жизнь – но он такой жизни не хотел.
Финал истории имеет огромное значение не только для самого умирающего, но и для тех, кого он покидает, – причем для них, возможно, это еще важнее. Мама решилась сказать медикам, чтобы отца не интубировали. Я позвонил сестре и поймал ее как раз в тот момент, когда она садилась в электричку, чтобы ехать на работу. Она тоже оказалась не готова к подобным вестям. “Как же так? – спросила она. – А он точно не сможет восстановиться до того же состояния, что вчера?” Вряд ли, ответил я.
Редко встречаются семьи, где в подобных ситуациях все единодушны. Я первым осознал, что отец скоро умрет, и больше всего боялся совершить ошибку и продлить его страдания. Мне казалось, что мирная кончина будет для него счастьем. Однако сестра и даже мама совсем не были уверены, что это конец, и больше всего боялись совершить другую ошибку – упустить возможность продлить ему жизнь. Мы договорились, что не разрешим врачам проводить дальнейшие реанимационные мероприятия и будем надеяться, что отец все-таки продержится до нашего с сестрой приезда. Отца перевели в одноместную палату, а мы поспешили – каждый в свой аэропорт.
Днем, когда я уже сидел в аэропорту в ожидании посадки, мама позвонила снова. “Отец очнулся!” – ликовала она. Он ее узнал. Он в ясном уме – даже спросил, какое у него давление. Мне стало стыдно: я-то думал, что папа больше не придет в себя. Но природа непредсказуема – и личный опыт тут ни при чем. Более того, твердил я себе, я успею повидаться с отцом. А может быть, его состояние улучшится и он проживет еще долго.
Отец прожил еще четыре дня. Войдя в тот раз к нему в палату, я обнаружил, что он в полном сознании и крайне недоволен, что очнулся в больнице. Здесь никто его не слушает, возмущался он. Он проснулся с сильными болями, а медики отказываются дать ему нужную дозу обезболивающих – боятся, как бы он снова не потерял сознание. Я попросил медсестру дать ему полную дозу, как дома. Она обратилась за разрешением к дежурному врачу, но тот санкционировал лишь половину дозы.
В три часа ночи отец заявил, что с него хватит. Закатил скандал. Требовал, чтобы убрали капельницы и отпустили его домой. “А вы что сидите? – бушевал он. – Я тут мучаюсь, а вы ничего не делаете!”
От боли он плохо соображал. Позвонил по мобильному телефону в Кливлендскую клинику – за двести миль! – и потребовал от растерянного дежурного врача, чтобы тот “сделал что-нибудь”. Дежурной медсестре удалось получить разрешение врача на внутривенную инъекцию наркотика, но отец отказался: “Все равно не поможет!” Наконец в пять утра мы уговорили его сделать укол, и боль начала отступать. Отец успокоился. Но по-прежнему хотел домой. Он понимал, что в больнице, где все нацелено на то, чтобы сохранить жизнь любой ценой, свободы выбора у него не будет.
Мы договорились с врачами, что он утром получит свою дозу лекарств, а кислорода и антибиотиков от пневмонии ему больше не требуется. Мы заберем его домой. И к полудню он уже был в своей постели.
Когда мы остались один на один, отец еще раз сказал мне:
– Я не хочу мучиться. Не дай мне мучиться, что бы ни случилось. Обещаешь?
– Да, – пообещал я.
Легко сказать, но, как выяснилось, трудно сделать. Например, отцу было сложно даже помочиться. Паралич прогрессировал даже по сравнению с тем, что было неделю назад, и одним из признаков стала невозможность нормально пописать. Отец чувствовал, когда мочевой пузырь у него наполнялся, но не мог выжать из себя ни капли. Я отвел его в туалет и бережно опустил на унитаз. Потом стал ждать, а он сидел. Прошло полчаса. “Вот-вот получится”, – твердил отец. Он старался об этом не думать. Обратил мое внимание на туалетное сиденье фирмы “Лоуз”, которое поставил месяца два назад. Электрическое, похвастался он. Просто прелесть. Омывает тебе попу водой и сушит. Не надо никого просить вытирать ее. Можно все делать самостоятельно.
– Ты сам-то его опробовал уже? – спросил папа.
– Честно говоря, нет, – ответил я.
– А зря! – улыбнулся он.
Но пописать так и не получалось. Потом у отца начались спазмы мочевого пузыря. Он даже стонал, когда прихватывало. “Придется тебе поставить мне катетер”, – сказал он наконец.
Медсестра из хосписа заранее принесла все необходимое и научила маму, как это делать. Но у меня и так был немалый опыт – я много раз ставил катетеры пациентам. Я поднял отца с сиденья, отвел обратно в кровать, уложил и принялся за дело. Отец все время лежал зажмурившись. Человек обычно не рассчитывает, что дойдет до такого. Но я ввел катетер, и моча хлынула наружу. Отца охватило просто неимоверное чувство облегчения.
Но больше всего он мучился от боли, которую причиняла опухоль, и не потому, что боль было трудно контролировать, а потому, что каждый раз было трудно понять, насколько она
