– Мотоциклы «Цюндапп KS 601» не так уж часто здесь бывают. – Глаза сержанта не отрывались от Яэль. – Где вы были час назад, Победоносная Вольф?
– Я пересекала Тибр. – Самый невыразительный тон, какой могла найти. – За несколько минут до этого контрольно-пропускного пункта.
Сержант шагнул ближе.
– Есть ли у вас какие-либо доказательства этого?
Лука выплюнул сигарету и встал со стула. Своим широким телом он закрыл ее от взгляда сержанта.
– Вам может и не хватает «Цюндаппов», но мы прямо-таки кареглазые брюнеты. Будь я на вашем месте, я бы не хвалился всем вокруг, как так получилось, что вас избила девушка. Не такой уж великий пункт в вашей биографии.
Лицо сержанта покраснело.
– Ваше мнение учтено, Победоносный Лёве.
– Обычно так и бывает. – Лука скрестил руки. – А теперь, может вы позволите девушке, которая только что проехала сто тринадцать километров, закончить ужин?
Румянец пробирался – краснее, краснее – на крепко сжатую челюсть сержанта, когда он посмотрел на наполовину намотанные спагетти в тарелке Яэль. После мучительного мгновения он развернулся. Его люди последовали за ним, мальчишка-солдат последний раз оглянулся через плечо, прежде чем нырнуть обратно в прохладную римскую ночь.
Они ушли.
Пальцы Яэль соскользнули с вилки. Она смотрела на Луку. Он стоял лицом к двери, его руки были по-прежнему скрещены. Растрепавшиеся за день светлые волосы – слишком длинные по стандартам Гитлерюгенда – падали ему на лицо, скрывая выражение. Этот юноша… был чем-то большим.
Но чем?
Когда Лука наконец обернулся, его лицо изменилось. «Он должен запатентовать эту ухмылку», – подумала Яэль, – «сделать из нее маску».
– Лучше доедай и иди спать, потому что уже поздно, фройляйн. Этот следующий этап – просто жуть.
Яэль смотрела, как он уходит, выкинув свою незажженую сигарету в мусорное ведро. Ее сердце раскололось картечью в горле.
Глава 11
Сейчас. 11 марта, 1956. Контрольно-пропускной пункт Рим
Яэль была вымотана, но сон все не шел. Ее тело было все сплошная боль (как бы она ни пыталась устроиться на матрасе, она все равно чувствовала его пружины – свернувшиеся, ввинченные и вонзающиеся – своими напряженными мышцами), а ее внутренности все еще переворачивались вверх дном от столовой. Не помогало даже то, что каждые четверть часа визжали петли дверей общежития, впуская очередного измотанного дорогой гонщика. Как не помогало и то, что ее койка располагалась прямо напротив Луки. Он спал и не угрожал ей, но его присутствие по-прежнему нервировало Яэль.
Она не отрывала глаз от голой спины Победоносного. Серебряная цепь обвилась вокруг его шеи, светилась между холмами позвонков. Его Железный крест свешивался со столбика кровати. Он выглядел странно отдельно от него. Или может быть, Лука выглядел странно без него…
Были ли это важно?
Яэль перевернулась на другую сторону матраса. Все было настолько тяжелым: ее мышцы, надежда, зачеркнутое имя Шиины Хираку. Оно складывалось у нее в груди, когда она смотрела на трещины в стенке общежития.
Вместо овец она считала волков.
1,2,3,4,5. 1,2,3,4,5. 1,2,3,4,5. 1,2,3,4,5. 1,2,3…
Тогда. Третий волк: Мириам. Весна 1945
С весной пришла оттепель. С оттепелью пришла вонь. Где-то выросли цветы, но даже широкие ковры цветов не смогли перебить запах смерти.
Кроме того – здесь ничего не росло.
В прежней жизни – которую Яэль пыталась поймать, удержать, помнить – смерть была шоком. Временем слез, временем ритуалов и воспоминаний. Но когда скончалась мать Яэль, никто не соблюдал семь дней шива[12]. Не было высоко уложенной могилы с плитами для посетителей. Не было протяжного, низкого мужского голоса, декламирующего молитвы каддиш[13].
Была только мать Яэль, а затем ее не стало.
Мириам пыталась почтить память Рахели, вытянув несколько соломинок из матраса, переплетя их и прислонив венок к стене. («Просто притворимся, что это горит свеча», – сказала она, глядя на солому и сжав челюсти. – «Мы не можем забыть мертвых, Яэль. Ты никогда не должна забывать мертвых»).
После того, как мать Яэль умерла, шепотки «монстр, монстр, монстр» в Бараке № 7 прекратились. Взамен Яэль очутилась в окружении молчаливых, жалеющих взглядов. Она оставалась в углу своей старой койки. Сжимала в руках своих кукол. Смотрела. Ожидала.
Менялась.
Она обнаружила, что если сконцентрироваться на мыслях и ощущениях, то можно контролировать изменения. Воспоминания о матери первыми захватили ее, показали ей, что было возможным. Яэль смотрела на испещренную красновато-коричневую поверхность матраса (недавно занятую женщиной с блестящей, лысой головой, до сих пор лягавшейся во сне, как будто ей было с чем бороться) и представляла там свою мать. Какой она была раньше, с бархатными локонами ее роскошных волос. С созвездиями веснушек, усыпавших ее предплечья.
Ее сжигала тоска, била черная, черная ярость. Яэль взяла это пламя и вдавила его в пустоту своих костей.
Сделала их своими.
Ее волосы росли, струились, новенькие, ниже плеч. Длинные и достаточно толстые для кос. И одна за другой возникли веснушки, брызгами появились внутри ее руки, распространяясь через пробелы в ее цифрах.
Она была Яэль, но в тоже время нет.
Не моя Яэль. Монстр. Монстр. Монстр.
– Рахель?
Дыхание Яэль сбилось. Она посмотрела и увидела Мириам. У них было всего семь (может, восемь) лет разницы, но старшая девочка изо всех сил пыталась заполнить пустоту, которая осталась от матери Яэль: напоминая Яэль есть, прижимаясь ближе для дополнительного тепла ночью, расспрашивая ее о визитах к доктору. Из всех обитателей Барака № 7 только Мириам не беспокоили топазовые глаза Яэль или ее бледно-огненные пряди волос.
Но когда Мириам стояла у их койки, сжимая два куска хлеба и вглядываясь в лицо матери Яэль, страх поселился в ее чертах. Он прильнул к ее подбородку, набросил тень на изгибы ее костей. Ее лицо было двойной тенью: видимой и осязаемой.
– Это… это я. – Яэль прошептала это, потому что сама не была до конца уверена. Шепотки, впитанные так глубоко за столь много раз. – Яэль.
Руки Мириам тряслись; драгоценные хлебные крошки рассыпались по полу. Ее кожа оставалась такой же бледной, как у мертвеца, когда она наконец справилась с шоком и заползла на их койку.
– Что ты делаешь? – спросила Мириам Яэль и придвинулась ближе. Вся она была как крыло – парила над младшей, укрывала ее в тени. Яэль поняла, что так и было, что другие женщины Барака № 7 – которые расходились по проходам, усталые и измотанные – не смогут увидеть, как она изменилась.
Мириам защищала ее. Как большего размера кукла-матрешка защелкивалась над меньшей. Прятала ее.
– Я… я не знаю, – прошептала Яэль. Она продолжала смотреть на веснушки. Те самые, на которые смотрела всегда, когда ей было грустно или страшно. Когда ее мать прижимала ее ближе к себе. Это было так странно: видеть то, чего уже не было, и в тоже время
