Снял с предохранителя, передернул затвор и начал выцеливать.
Конечно, Булат помнил, как это было под Моздоком, когда он вообще ничего не понял — только удар, тупая боль в ноге, кровь и заволакивающий сознание нестерпимый холод, а ведь даже и не знал, кто в него выстрелил, откуда пришла эта шальная пуля.
У Игоря же все было совсем по-другому, при том, что отслужил в армии и на учебных стерльбах палил из Калашникова по деревянным в форме солдат непритятеля мишеням. Но на себе ощущал совсем другой прицел — скользящий и холодный взгляд отца. Единственное, что радовало в этом смысле, — со временем с этим взглядом он встречался все реже и реже. Однако даже когда отец совсем ушел из семьи, подспудно находил себя на линии его прицельной планки. Оглядывался по сторонам в растерянности — нет, никого рядом не было.
Стало быть, привиделось.
Стало быть, не отпускает.
Ненавидел себя за это.
Дядю жалел.
Отца боялся.
Мать любил.
Что же касается до самого себя, то испытывал к себе все вышеозначенные чувства разом.
Жалел свое одиночество, даже плакал от жалости к самому себе, помнил все обиды и не прощал их.
Боялся ярости, в которую впадал, словно в нем просыпался какой-то другой, неведомый ему человек — нездоровый, нетрезвый, вопящий от боли, которую сам себе и причинял, с опухшим от беспробудного пьянства лицом.
Любил свои воспоминания и себя в этих воспоминаниях, не имевших, увы, к реальной жизни никакого отношения, потому что прошлое нельзя вернуть.
Нельзя, например, вернуть прогулки в парке имени Павлика Морозова на Красной Пресне с отцом, который в памяти сохранился молодым, в несоразмерно тяжелом драповом пальто, больше напоминавшем шинель, без головного убора, улыбающимся. А когда они возвращались домой, их всегда встречала мама и пока раздевала маленького Игоруша, отец с гордостью рассказывал о том, каких успехов достиг сегодня его сын на прогулке.
Такой смышленый, сообразительный, все понимающий, иногда, конечно, упрямый, но всякий настоящий мужчина должен быть упрямым, особенно когда идет к своей цели.
Отец уходил по дорожкам парка все дальше и дальше, и уже казалось, что это уходит вовсе не он, а его огромное драповое пальто, к которому Игорь почему-то испытывал отвращение, раздражался, когда воспоминания о нем выплывали, полностью замещая собой воспоминания о том, кто в него был облачен.
Помнить все это не хотелось, но это помнилось, как назло, настойчиво, назойливо, вызывало головную боль.
Пальто уходило, но всякий раз появлялось заново и уходило снова.
До бесконечности, до умопомрачения.
А потом мать сказала сыну, что у папы есть другая семья и что он больше не будет с ними жить.
Из воспоминаний Ирины Живописцевой: «В 1964 году Булат оставил семью. Сестра не выдержала напористости претенденток, способных к театральным коленопреклонениям на сцене во время концертов Булата, его обмана и неоднократных лживых обещаний и раскаяний. «Медные трубы» славы сделали свое дело. Галя и Булат расстались после семнадцати лет супружества. Остались квартира, сын и добрые отношения. В то время мне было непонятно, каким образом можно в такой ситуации поддерживать их».
Из воспоминаний Владимира Войновича: «Но с Булатом произошло то, что случилось с большинством писателей, достигших известности. Сначала они живут, преодолевая с помощью своих самоотверженных жен серьезные материальные трудности, невзгоды, недоедание и непризнание. А потом приходят известность и деньги, к ним начинают липнуть другие женщины — молодые, красивые, начитанные, не уставшие от тяжелой жизни, от кухни и стирки, знающие толк в белье и косметике, умеющие изящно польстить, поддакнуть, изобразить тонкость понимания и искушенные в интригах. Старые жены неизбежно проигрывают конкуренцию и выбраковываются, как отслужившие свое походные лошади».
Едва ли, однако, все на самом деле выглядело столь банально и предсказуемо. Взаимоотношения Булата Шалвовича и Галины Васильевны под воздействием объективных житейских причин, людей, их окружавших, индивидаульных особенностей и черт характера, претерпели сложнейшую эволюцию от привязанности и любви до отторжения и непонимания, от взаимной поддержки и дружбы до взаимных претензий и раздражения, от полноты до абсолютной пустоты.
Ты в чем виновата? А в том виновата, что зоркости было в тебе маловато: красивой слыла, да слепою была… А в чем ты повинна? А в том ты повинна, что рада была ты любви половинной: красивой слыла, да ненужной была.Слова, после которых начинается совсем другая жизнь и заканчивается предыдущая.
Когда Игорю исполнилось 11 лет, от сердечной недостаточности умерла его мать — Галина Васильевна.
Это произошло у него на глазах.
Из книги Бенедикта Сарнова «Красные бокалы»: «Она лежала навзничь на незастеленной кровати и задыхалась, хрипела. Это был даже не хрип, а какое-то жуткое звериное рычание. Милое ее лицо было неузнаваемо: набрякшее, как бы распухшее, лилово-синее. Тело сотрясалось от сводившей его судороги.
Не надо было быть врачом, чтобы понять: это агония.
Но я все-таки надеялся на «скорую», на какой-нибудь спасительный укол, сам не знаю на что.
Прошло минут десять-пятнадцать (мне они показались часами), а «скорая» все не приезжала…
Я стоял как столб, не зная, как и чем тут можно помочь. А она умирала. А «скорая» все не появлялась.
И все это время, пока она умирала, я стоял, один-одинешенек, беспомощный, не знающий, как быть и что тут можно сделать. Лишь на миг мелькнуло в распахнутых дверях квартиры белое как стена лицо Левы Левицкого, и я снова остался один на один с умирающей Галей, с уже вплотную приблизившейся к ней смертью.
Хоронили Галю на новом тогда Востряковском кладбище, раскинувшемся напротив старого, где была могила моего отца. (Спустя годы на том же кладбище, теперь уже давно не новом, хоронили Андрея Дмитриевича Сахарова.)
Булат сказал, что на похороны не пойдет. Он живо представил себе, как вся Галина родня и ближайшие ее подруги будут смотреть на него как на главного виновника ее смерти, на убийцу. Нет, он этого не вынесет. Не пойдет.
Но наша подруга Зоя Крахмальникова железным голосом сказала:
— Пойдешь.
И таки заставила
