Я пойму, что мы попали в ловушку, только в декабре, между первым и вторым чтением закона: все три чтения прошли, кажется, за две рабочие недели. В тот декабрьский день было страшно холодно. Утром у Госдумы протестовали против закона о гей-пропаганде, и всех протестовавших страшно побили какие-то молодчики. Сразу за ними протестовали мы – против запрета на усыновление иностранцами российских сирот. В кафе в Камергерском переулке была как будто пересменка, и мы с Катей Чистяковой, воспользовавшись паузой, пытались разобрать документы одного малыша с нейробластомой: ему надо было срочно ложиться в больницу и “химичиться”, а в России наступали длинные выходные, во время которых ни одна клиника не соглашалась назначить маленькому ребенку химиотерапию. Так возникла идея быстро отправить его за границу. К нам за столик подсел Андрей Лошак, он как раз шел с митинга против закона о гей-пропаганде. Сказал, что на улице минус тридцать. Мы собрали все детские документы в один файл, перевернули их, чтобы было удобно читать (до этого читали, переворачивая ноутбук), отправили врачам фонда и пошли стоять на морозе со своими протестами, до которых никому не было дела. Двадцать первого декабря две тысячи двенадцатого года Дума приняла закон в третьем чтении, двадцать восьмого его подписал Путин. Первого января две тысячи тринадцатого он вступил в силу. Около трехсот детей, чьи документы были готовы, кто видел хотя бы однажды своих возможных американских приемных родителей, остались дома: из-за праздников не были приняты судебные решения. Ты пошла к Путину уже после того, как закон был подписан, после того как он вступил в силу. Зачем?
ХАМАТОВА: Я пошла непублично. Это была личная встреча. У меня теплилась надежда спокойно и конструктивно побеседовать с ним и уговорить его дать возможность уехать тем детям, у кого уже были иностранные усыновители. Был, понимаешь, вот какой нюанс: еще до принятия закона в сиротские учреждения поступило распоряжение притормозить судебные решения по таким детям. Региональные опеки всего-навсего не отправляли документы в суд, а потом… потом закон вступил в силу. И иностранным родителям, усыновителям просто не отдали детей. Вот эти несколько десятков семей – я не помню точно, сто их было или триста, но даже если двадцать, неважно, – ради них-то я и пошла к Путину.
ГОРДЕЕВА: Значит, амбиций отменить закон у тебя не было?
ХАМАТОВА: Нет, что ты, я понимала, что это уже – большая политика, туда не надо влезать. Но побороться за тех детей, которые сейчас будут дважды преданы (первый раз, когда они попали в эту систему, и второй раз, когда наше государство не позволило новым родителям забрать их в семьи), я должна. К тому же надо понимать, что восемьдесят процентов детей, о которых я шла говорить, были дети-инвалиды. С мизерными шансами выжить и тем более обрести семью в нашей стране. У моих знакомых, занимавшихся проблемами усыновления, было намерение продолжать митинги, выходить на улицы, протестовать и дальше. Но я тогда сказала: прежде чем мы будем громко выступать, давайте сначала напишем письмо, чтобы не сразу красный плащ надевать и брать шпагу в руки, а дать возможность той стороне проявить свое милосердие. Напишем письмо, где объясним, что можно без пиара и громких заявлений дать возможность уехать тем детям, у которых всё определилось до принятия закона. Потому что для детей это невыносимая, непереживаемая травма. И еще потому, что американские родители, в отличие от русских, должны были приложить огромное количество усилий, энергии и времени, много раз приезжать и выполнить массу сложных условий для того, чтобы получить право усыновить ребенка.
Мы написали это письмо. Никакой реакции не последовало. Тогда мы – я, Сергей Юрский, Лена Альшанская, Лия Ахеджакова и Женя Миронов – пошли в “РИА Новости” на круглый стол, где присутствовали американские родители, которые бились в кровь за право забрать этих – уже своих – детей домой. Это был очень сложный разговор. Как человек, который однажды прошел через эту систему, удочеряя Асю, я знаю, какой она бывает жестокой, как она может работать, как она умеет отнимать надежду, хотя, по логике вещей, должна как раз ее давать. И вот после “круглого стола” почему-то именно мне позвонил Дмитрий Песков и сказал: “Приезжайте на встречу с президентом, чтобы обговорить этот вопрос и попытаться его решить”.
ГОРДЕЕВА: То есть это была инициатива с их стороны?
ХАМАТОВА: Да! Я говорю: “Вообще-то я не флагман всей этой истории. И если я приеду, то со специалистами по усыновлению, с юристами, с людьми, которые могли бы детально об этом рассказать”.
На что мне отвечают: “Либо вы приезжаете одна, либо мы расцениваем это как отказ и нежелание принимать решения”. Могла я отказаться? Нет. Перед тем как поехать, я связывалась с Леной Альшанской, с Володей Смирновым, Алёной Синкевич, с Наташей Шагинян – людьми, причастными к этой теме. Мы и с тобой бесконечно говорили о том, что можно сказать Путину в этой ситуации, чтобы не обидеть, не задеть, чтобы пройти по этой тонкой грани и попытаться спасти детей. Сейчас я понимаю, если честно, что всё это изначально было глупой затеей.
ГОРДЕЕВА: Почему?
ХАМАТОВА: Потому что если человек действительно хочет разобраться, он вызывает к себе специалистов и к ним прислушивается, а не назначает встречу с какой-то там неравнодушной артисткой. Но выбора не было, и мне эта встреча в самом деле казалась пусть и призрачным, но шансом, который надо использовать. Я полночи придумывала и переписывала речь, пытаясь объяснить, что все гуманитарные, моральные козыри – на стороне здравого смысла, что это выгодно государству – не проявлять себя в качестве палача, а пойти навстречу, что эти дети – не противники, не враги – это же дети. Утром за мной заехала машина, и я поехала в Ново-Огарёво. Знаешь, у меня это место навсегда связано теперь с повестью Марины Цветаевой “Мать и музыка”.
ГОРДЕЕВА: Господи, почему?
ХАМАТОВА: Потому что я в тот момент готовила программу “Цветаева – Ахмадулина”. И учила текст. Я очень волновалась, когда ехала. И поэтому всю дорогу проговаривала про себя Маринин текст: “Мать не воспитывала – испытывала: силу сопротивления, – подастся ли грудная клетка? Нет, не подалась, а так раздалась, что потом – теперь – уже ничем не накормишь, не наполнишь. Мать поила нас из вскрытой жилы Лирики, как и мы потом, беспощадно вскрыв свою, пытались поить своих детей кровью собственной тоски. Их счастье – что не удалось, наше – что удалось” – съезд на кольцевую. И так до самого конца, до въезда в Ново-Огарёво: “Есть силы, которых не может даже в таком ребенке осилить даже такая мать”.
Когда я приехала в Ново-Огарёво, Путин встречался, кажется, с президентом Финляндии, поэтому меня запихали в подсобное помещение, где находились официанты и повара. Я немножко послушала, как они там живут. И опять взялась за Цветаеву: “Больше всего, из всего ранне-рояльного, я любила – скрипичный ключ. Слово – такое чудное и протяжное и именно непонятностью своей (почему скрипичный, когда – рояль?)…” Я сидела часа два, если не больше. То выныривая из чудесного, дивного мира Марининой прозы, то снова в него погружаясь: “Мать – залила нас музыкой. (Из этой Музыки, обернувшейся Лирикой, мы уже никогда не выплыли – на свет дня!) Мать затопила нас как наводнение. Ее дети, как те бараки нищих на берегу всех великих рек, отродясь были обречены. Мать залила нас всей горечью своего несбывшегося призвания,
