ГОРДЕЕВА: А ты?
ХАМАТОВА: А я – утерлась. Это потребительское отношение, эта уверенность некоторых родителей в том, что я должна всех повести в кафе, всем всё купить, всё оплатить, раз уж я “пиарюсь на их больных детях”, – она совершенно не новая. Это внутри больницы, это за ее пределами. Первый раз, когда я услышала историю о том, что мамы – те самые мамы, на лечение детей которых мы собираем деньги, – воруют чайники и утюги в отделении, я потеряла дар речи, не поверила. Но потом мне рассказывает волонтер, как он помогает маме с ребенком при выписке из больницы: тащит тяжелую сумку с вещами к машине, везет их в аэропорт, они выгружаются. Волотнер тащит эту сумку, ставит ее на ленту котроля безопасности, там просят открыть. Мама открывает. А внутри – четыре утюга, пара чайников и кое-что по мелочи, что фонд купил в больницу, а мама просто забрала с собой. То есть украла.
ГОРДЕЕВА: Это трудно укладывается в голове: почему, зачем некоторые мамы так поступали и поступают. Ну, казалось бы – такая жесткая и тяжелая болезнь, в борьбе с которой столько людей пришли к тебе на помощь. Фонд нашел деньги на лечение ребенка, врачи – спасли. Что ж ты так мелочно тыришь чайник, туалетную бумагу какую-то или, такое тоже бывало в больнице, – сливаешь в пластиковые бутылки хозсредство. И вилки тыришь, и ложки – это мой любимый пункт в отчетах о тратах фонда: ежегодная покупка посуды в столовую. В этом есть какая-то обреченность: мы каждый год покупаем вилки и ложки, зная, что за год их все украдут родители детей, которые лечатся в больнице, которой помогает фонд.
ХАМАТОВА: Слушай, ну дети болеют раком не в каких-то особенных семьях, а в самых обычных. Это – наша страна, наше общество, наши люди, которые не верят в то, что кто-то может делать что-то хорошее для других, не имея личной выгоды. Что кто-то вообще что-то может делать, не имея в виду выгоду или пиар. И живут, исходя из этих своих соображений. Это просто надо держать в голове: есть люди, которые во всём, что ты делаешь, будут подозревать корысть. Чтобы поменять мам в больнице, надо поменять все общество.
ГОРДЕЕВА: Это так. Но мы говорили о Госпремии. Ты обдумывала вариант отказа от нее?
ХАМАТОВА: Предположим, я отказываюсь от Госпремии. Что происходит? Мы же легко можем себе это представить.
ГОРДЕЕВА: Разумеется. Ты становишься героиней информационных лент.
ХАМАТОВА: В лучшем случае героиней фейсбука. Дня на четыре. Я плюю в лицо стране, родине, от имени которой эта премия вручается. Это ведь не лично Путин мне свою премию присуждает и выдает, нет. Это го-су-дар-ствен-ная премия. И, если мне ее дают, значит, в глазах государства, России, я ее заслужила. Видимо, своим трудом, своей работой на сцене заслужила. Нет? Ну, меньше Сокурова, безусловно, но не меньше, чем другие люди, которые вместе с нами ее получали.
Но вот, допустим, я плюю всем в лицо и отказываюсь. Что это меняет? Я отказываюсь – и премию просто получает кто-то другой, кто не откажется. Теперь о деньгах. Всю эту премию, до копейки, я перевела в фонд “Подари жизнь”. Это решение было принято еще до того, как мне ее торжественно вручили.
ГОРДЕЕВА: На что потратил фонд “Подари жизнь” твою Госпремию?
ХАМАТОВА: На реабилитационные тренажеры в клинику имени Димы Рогачёва. Это была только восьмая часть их стоимости, сами тренажеры обошлись в сорок миллионов рублей. Ну вот пять из них – моя Госпремия. Разговоры о моем моральном облике кончатся, а тренажеры будут стоять.
И вот что еще скажу о своем отношении к премиям, включая, наверное, и “Оскар”. Получать их страшно приятно. Когда тебе вручают премию, а ты стоишь – молодая, худая, красивая в красивом платье – это микросекундное счастье, за которое даже как-то смешно оправдываться. Я действительно хочу постараться быть хорошей актрисой, настоящим профессионалом, но всё, что касается оценочных суждений, мне неинтересно. Самый страшный критик себя – это я сама: у меня внутри есть “черный худсовет”, который всегда мне в глаза скажет, какое я ничтожество, или наоборот, как хорошо я что-то сделала. И этот “черный худсовет” стал мне еще более дорог, когда я поняла мотивы людей, которые пренебрежительно пинают меня, опуская лицом в лужу, и затаптывают ботинками. Я никогда бы не могла позволить себе такого по отношению к другому человеку. И на кухне не смогла бы, а в публичном пространстве – тем более. Я поняла, что их слова, хоть и делают мне больно (тут уж ничего не попишешь, мне с этим, видимо, до самой смерти жить), на самом деле никакого отношения ко мне не имеют: это пустая дребедень.
ГОРДЕЕВА: Тебе стало легче?
ХАМАТОВА: Нет. Но мне стало понятнее.
В залах для официальных церемоний гул голосов всегда очень веский и основательный: громкое слово приглушается общим гудением, тихое поднимается до среднего уровня громкости. В согласном гудении публики всегда чувствуется, когда в зале появляется, проходит между рядами, останавливается, здоровается со знакомыми кто-то более важный, чем остальные. Он становится центром внимания. Вокруг такого центра гул голосов делается уважительным или одобрительным.
Островки общественного холодка тоже заметны: рядом с теми, у кого, по общему мнению собравшихся, проблемы в публичном поле, иногда и не гудит вовсе.
Так уж устроены эти исторические помещения, что одобрение и ледяное молчание гудят и перекатываются, перемещаясь по сияющему позолотой, отражающему в начищенном паркете намытый хрусталь залу ровно до тех пор, пока не распахнутся парадные двери и порог не перешагнет самый главный герой церемонии. Тут немедленно сделается тихо. И акустика, и оптика присутствующих внезапно меняются: взгляды устремлены на того, кому и положено их ловить, а звук распространяется ровно и мощно, придавая веским словам утроенную важность и запечатляясь в этой утроенности в памяти всех гостей церемонии.
12 июля 2015 года в Георгиевском зале Кремля “вручанты”, заранее ознакомленные с протоколом, были отгорожены от прочей, пускай и именитой, публики изящной заградительной ленточкой. По другую сторону поместили политических деятелей, артистов, ученых, общественных деятелей – известных и уважаемых людей, которых в Кремле сочли возможным пригласить на торжественное мероприятие.
На Чулпан Хаматовой – черное, почти школьное короткое платье с широким поясом и свисающие легкомысленными спиралями сережки, что мы вместе покупали пару лет назад на австрийской барахолке. Вместе с Хаматовой “от культуры” – режиссер Александр Сокуров, композитор Александра Пахмутова, директор музея “Тарханы” Тамара Мельникова.
Разделенные с другими гостями вручанты переминаются с ноги на ногу. Президент опаздывает. Мероприятие никак не начнется.
Вдруг, обернувшись и разглядев кого-то в дальнем конце коридора, Чулпан рванула через заграждение. Она шла так быстро и так уверенно, что строгие фэсэошники растерялись. Вслед себе Хаматова слышала лишь вялое: “Вам туда нельзя” и “Вы нарушаете протокол”, но она шла, и люди расступались. Ей навстречу, широко распахнув руки, шагал прямо от золоченой парадной двери Президент СССР Михаил Горбачёв: “Девочка моя, Чулпаша, любимая”. Она взяла его под руку и вжалась головой в плечо: “Как хорошо, что вы здесь. Я так счастлива: кто-то родной”. – “Вот позвали, я сам не ожидал. Сказали, что ты будешь… Как поживаешь?” Они ходили кругами до самых фанфар, возвестивших о начале торжественной части мероприятия, шептались о здоровье
