ГОРДЕЕВА: Ты помнишь, когда перестала ходить в больницу?
ХАМАТОВА: Я туда хожу, правда, намного реже. Я знаю некоторых детей. С кем-то получается сродниться. Всё теперь немного иначе, чем раньше: больница другая, фонду удалось вырастить огромную армию чутких и очень внимательных волонтеров, на которых можно положиться. Я точно знаю, что ни один ребенок в больнице больше не будет одинок. А ты? Ты почему перестала?
ГОРДЕЕВА: У меня есть формальное объяснение: я переехала в другой город. У меня родились дети, я вышла замуж, потом уехала в Петербург, там родились еще дети. Я пыталась ходить в больницу в Петербурге, но не смогла. Потому что эта больница, клиника имени Раисы Горбачёвой на улице Рентгена, навсегда осталась местом, где не стало Юрки. И я не смогла.
ХАМАТОВА: Костин была его фамилия, да? Я помню, как ты его любила.
ГОРДЕЕВА: Очень. Это были очень важные для меня отношения. Мы с первой секунды стали разговаривать как два взрослых друга. Меня как-то все одергивали, видя это, даже врачи. А уж они-то всегда были только “за” дружбу. Но у Юрки был плохой прогноз. И я помню, как один доктор сказал: “Ты так сильно-то не влюбляйся”. А я отмахнулась. И потом отмахивалась. Я – и это тот случай, когда я слишком много на себя, конечно, взяла, – думала, что моей любовью что-то можно исправить.
Что думал Юрка? Трудно сказать. Юрке было девять лет, и он был очень взрослый и умный. Когда мы познакомились, то тут же договорились, что назавтра я приеду к нему в гости, в больницу. В семь. И вот зима, Москва, пробки. Я опаздываю. Телефонов друг друга у нас еще нет. Я приезжаю в девять, опоздав на два часа. Все эти два часа Юрка простоял под вешалкой у входа в отделение. Он ждал. Едва я вошла, вынырнул оттуда: “Ну ты пришла, наконец”. И за руку взял. Крепко. До хруста косточек пожал руку, потом склонил на бок голову и спросил важным голосом:
– Ты хоть раз в жизни была в Оренбурге?
– Нет, – говорю, – так, чтобы погостить, не была. Проездом только.
– А… – разочаровался Юрка, – так не считается. Ты знаешь, как у нас там красиво!
И начал плести вслух путеводитель из улиц, парков, танков в парках, телег на улицах, кабинок фуникулера в небе, дома, где он живет, коровы, которую он однажды видел у дома, дяди, который живет далеко, но должен приехать и, конечно, сестры Ани, которая для него – всё.
– Аня очень скучает. Поэтому надо поскорее уже мне домой, – сообщает он.
Потом примерно обрисовывает сроки:
– Надо к середине осени выздороветь и вернуться.
– Почему так строго?
– Приедет дядя и привезет ноутбук. Он будет ехать издалека, у него уже билет есть, так что я не могу подвести. Кстати, запиши мой телефон в Оренбурге, мало ли, потом забуду…
Я записываю. Если он сказал – так надо. Девятилетний Юрка ужасно взрослый, и я его слушаюсь. И мама слушается. И ровесники слушаются. И даже никого не слушающийся Серёжа Сергеев тоже слушается.
– Я с утра сначала ем, потом час занимаюсь, потом приходит учительница, – рассказывает он.
На моей памяти он первый и единственный, кто так серьезно относится к больничным школьным занятиям. Пока всё отделение стоит на ушах, в самом дальнем конце коридора, склонив на бок голову, Юрка выводит с мамой бесконечные прописи.
Его мама Наташа – учительница русского языка. Пока Юрка болеет, он ее единственный ученик. И рыцарь. Без упреков, капризов и детского баловства. Надо поесть – Юрка ест. Надо химиотерапию – Юрка терпит. Надо рано встать и ехать через полгорода на метро в институт Бурденко на облучение – Юрка едет. А когда Юрке больно, он встает и уходит в ванную комнату.
У нас с Юркой отношения.
– Это тебе, – говорит он как-то. И протягивает перевернутую тыльной стороной бывшую коробку из-под конфет. В ней плавают привязанные на ниточках разноцветные рыбы самых удивительных пород, растут водоросли, ползают улитки, в общем – настоящий аквариум, тот, о котором я мечтала всю жизнь. А к коробке прилеплен сложенный вдвое листочек. Там – стихотворение. И, если спросить меня, то всем поэтам мира не написать про любовь такое, что знает Юрка Костин из Оренбурга:
Любовь, как фантик,Ее не скроешь никогда,Любовь ты не научишь ждать.Любовь то есть, а то ее и нет,Она летает в облаках…Никого нельзя заставитьЛюбить кого-то.Любовь – два неразлучных сердца.Мы с Юркой были близкими друзьями. Например, я очень боюсь летать и всегда ему звонила перед вылетом. Он рано вставал. А самолеты у меня в энтэвэшных командировках почти всегда были очень-рано-утренние. Я ему звоню: “Юрка! Лечу туда-то”. А он: “Это хотя бы где?” Я кое-как объясняю. Он выслушивает и говорит: “Бог тебя любит. И я тебя люблю. Лети хорошо”. И я летела. Потом самолет садился, я опять звонила Юрке: “Привет, я там-то”, а он так уверенно: “Я же говорил!” Потом он поехал на пересадку костного мозга в Питер. И ему в подарок – в дорогу – мы закачали на ноутбук воздушный симулятор. Там самолеты всё время бились о скалы. Мы договорились: пока я лечу, Юрка не летает в компьютере. Он сам так придумал. Сказал: “Мало ли что”.
Он любил Кижи, хотя никогда в жизни там не бывал. Он знал всё наперед, но никогда в подробностях не рассказывал. Он мечтал, что, когда поедет домой, в Оренбург, мы поедем вместе. Он хотел быть врачом и разводить кроликов, чтоб дарить тем, кого любит. Угрожал подарить мне парочку. “Юрка, зачем мне кролики?” – “Они же мои!”
Накануне его отъезда в Питер мы ходили в Парк культуры, катались на аттракционе “Бэтмен” – это когда животом вниз лежишь, хохотали над зеркалами, видели верблюда и симулятор встречи с космическими пришельцами, засовывали головы в загорелых бодибилдеров и трогали скелеты в пещере ужасов, видели неживого слона и ели настоящую сладкую вату. Когда мы выходили, он вдруг схватил меня за руку: “Знаешь, сегодня был самый счастливый день в моей жизни”. – “Юрка, еще столько всего будет!” – “Да. Но этот – самый счастливый”.
Когда он лежал в Питере, я моталась туда то самолетом, то поездом. Если поездом, он прибывал рано-рано. И я пешком бежала от вокзала на улицу Рентгена, в институт имени Раисы Горбачёвой. Была весна. Первая весна, когда в Питере стали вывешивать на улицах, возле кафе, горшки с геранью. Я бежала и каждому горшку обещала, что познакомлю его с Юркой, когда он поправится. Я об этом говорила каналам, Неве, через которую надо было перебегать, уткам, которые плавали в Фонтанке. Всем. Я почему-то очень хорошо помню эти утра – они всегда были солнечными. Или такими запомнились.
В нашу последнюю встречу мы с его мамой Наташей наперебой говорили ему про то, как всё наладится, как он поправится, как мы поедем в Оренбург, навсегда, чтобы никогда не возвращаться в больницу, потому что начнется, наконец, нормальная здоровая жизнь. Посреди этого потока обещаний Юрка вдруг посмотрел на меня с больничной кровати и спокойно сказал: “Катя, а я своей жизнью доволен”.
Я только сейчас понимаю: Юрка как настоящий мужчина сделал так, чтобы я, расставаясь с ним, не волновалась. Он, который до моего приезда не вставал несколько дней и потом – никогда больше не встал, в тот день, когда я к нему пришла, встал, дошел до окна, влез на стул, посмотрел на улицу и сказал: “Какая красивая осень наступает”. В тот день я привезла ему модем, в компьютере был интернет.
