Надо быть или строго за, или строго против. Причем, если раньше методы компиляции и подтасовки использовались только по одну сторону зубчатой стенки, нынешняя взаимная ненависть достигла такого накала, что не до нюансов. Бард Сергей Никитин отказался выступить на дне рождения скрипача Юрия Башмета за его позицию по “людоедскому закону” – молодец, класс! Шэр. Лайк. А звал Башмет Никитина на свой праздник или не звал – дело предельно неинтересное. По афишам выходит, что никакого Никитина на дне рождения Башмета не планировалось. Но Башмету всё равно бойкот и презрение. Он, может, и не поддерживает “людоедский” закон, но любит Путина, какой нехороший. Потом, конечно, некоторые разберутся в точности цитат, но когда это потом? Или вот Юрий Норштейн на вручении премии “Своя колея” говорит, что, услышав от доктора Рошаля о том, что в стране не хватает 120 тысяч врачей, сразу почти монтажно связал это с тем, что Сергей Магнитский умер в тюрьме от сердечной недостаточности, а врача рядом с ним не было, не хватило на него доктора. Так вот, Норштейн сказал: “Магнитский умер от сердечной недостаточности и Путина, и начальника тюрьмы, и…” Дальнейшее перечисление причастных к смерти Сергея Магнитского потонуло в шквале аплодисментов… Разлетевшаяся по соцсетям цитата оказалась сильно короче: “Магнитский умер от сердечной недостаточности Путина”. Точка. Но это ведь нечестно!
Январь 2013-го. Тут тоже нет про Чулпан, но теперь понятно, это и про нее.
Повсеместная липкая ненависть со всех сторон в комплекте с отвратительным климатом делают страну и вправду малопригодной для жизни. И, если честно, никаких сил нет заставлять себя еще раз попробовать другой сценарий, без ненависти. Ввели это мерзкое слово “рукопожатность”. И вот если ты пожал руку кому-то во власти, то хорошим людям пожимать не смей. Дел никаких делать не смей. Сиди на попе ровно и ненавидь власть.
Но я точно знаю, что Ира Ясина, с утра до вечера обивающая пороги государственных учреждений и придумавшая, как говорить с чиновниками, полезнее, чем тот, кто говорит: “Со сволочью не разговариваем”. Такими темпами, видит Бог, мы сами себя доненавидим до дырочек, забыв или не успев попробовать много чего другого, созидательного.
Подруга написала письмо: “Я задыхаюсь. Не могу разговаривать, не могу найти слов. Мне плохо от своей немоты. От своего косноязычия и неубедительности. Я вижу, как хорошие, добрые люди, которые тут, рядом, обработаны гербицидами. Ядом. Они не виноваты, что попали под обработку. Они верят, что знают, где добро, а где зло. Табуированные темы. Твердая убежденность”. Я несколько раз перечитала письмо и ничего не ответила. Эта немота какая-то заразная.
Апрель 2014-го. Это уже Крым стал российским.
На вечере фонда “Дети-бабочки” (фонд помогает детям с буллезным эпидермолизом, генетическим заболеванием, из-за которого кожа у ребенка становится хрупкой и ранимой, как крыло бабочки) обсуждали перевязочные материалы, специальные бинты, которые защищают сверхчувствительную кожу детей от столкновений с грубым воздействием окружающей среды. И вдруг кто-то сказал: было бы здорово изобрести похожие бинты для самих сотрудников фонда. Чтобы облегчали соприкосновения с внешним миром во всей его агрессивности большинства, на каждом углу торжествующего уязвимость и ненужность тех, кого меньше. Хотя всё становится неважно: рак, эпидермолиз, ДЦП – что это всё такое, если Крым наш и вообще скоро война. А в войну народ, сплотившись, должен быть готов терпеть лишения. Это, наверное, так воодушевляет: ты сплотился с кем-то и в едином порыве кого-то ненавидишь. Нежелание сплачиваться приравнено к бегству с поля боя. Невозможность разделить с большинством коллективную ненависть делает изгоем, не умеющим понять своей Родины и помочь ей. То, как ведут себя, как чувствуют, как немеют и срываются от этого близкие мне люди, очень похоже на синдром социального аутизма: закрываешь глаза, бежишь разговоров, мыслей, делаешься дерганым, неуместно шутишь про пятую колонну, хотя это вообще не смешно.
Май 2014-го. Последние силы уходят на чтение информационной ленты, которую теперь, в очевидном отсутствии вменяемых медиа, приходится собирать подолгу, спотыкаясь о вранье и пропаганду. И это тоже разрушает. Садишься и, раскачиваясь, смотришь в одну точку: там шагает многомиллионная счастливая колонна под лозунгом: “МИР. МАЙ. ПУТИН”. Неумение быть счастливым их счастьем делает изгоем даже в собственных глазах. Главное желание – чтобы всё кругом исчезло, чтобы эти обрывки новостей и корябающих нутро разговоров, чтобы эти макабрические законопроекты и их последствия исчезли, как морок, как чушь собачья, каковой и являются. И чтобы осталась только прозрачная звенящая майская тишина. Без лозунгов. Правда, черт его знает, если так случится, будет ли легче.
Это, кажется, пиковый момент, когда ненависть стала нормой. И ею пропитался воздух. Незадолго до того какие-то молодчики жгли в центре Москвы неугодные им книги, чуть позже опять неназванные молодчики повесили в центре Москвы плакаты с лицами Юры Шевчука, Бориса Немцова, Виктора Шендеровича, Людмилы Улицкой, Андрея Макаревича и других с подписью “Предатели родины”. Такие же граффити были сделаны в туалетах торгового центра. Еще через несколько месяцев на конкурсе детских сочинений, посвященных истории семьи, выкрикивая патриотические лозунги, какие-то молодчики облили зеленкой нашу подругу, писателя Людмилу Улицкую. Я смотрю на это с ужасом наблюдателя, не участника и не жертвы. Всё это время мне казалось, что от Чулпан ненависть отскакивает, как от стенки горох. К ней не прилипает. КАТЕРИНА ГОРДЕЕВА
ГОРДЕЕВА: Когда ты начала чувствовать себя жертвой травли?
ХАМАТОВА: Я, как и ты, долго не отдавала себе отчет, что травля – это про меня. Как всё начинается? Вдруг ты получаешь вал звонков и эсэмэсок от тех, кто тебя любит. Добрые, поддерживающие, нежные слова. Ты ничего не понимаешь: “Ребята, а вы чего? Я же не умерла”. И тебе аккуратно так отвечают: “Ты что, ничего не знаешь?..” Постепенно, слово за словом разворачивается клубок, и оказывается, тебя уже прополоскали, облили грязью, выпотрошили, всё наврали и сложили какую-то омерзительную историю. Проще, когда это делает тот, от кого ты ожидал: желтая пресса, пропагандисты. Но когда это делают люди, про которых ты думала, что вы – одной крови, то это невыносимо больно. Ты вдруг оказываешься в коконе какого-то непрошибаемого одиночества. А главное, не понимаешь: за что тебе всё это? Что ты такого всем сделала, почему – ты? И еще становится очень страшно. Каждый шаг, слово или действие ты соизмеряешь не со своим внутренним камертоном, а с тем, что про это будут говорить, как извратят. Я привыкла действовать с открытым забралом. Мне проще говорить честно, чем что-то скрывать или придерживаться придуманной линии: я себя знаю, я обязательно проговорюсь. А за это я получаю удар за ударом: каждое слово обрастает тонной лжи. Чтобы этому противостоять, мы в фонде устроили “прямую линию”. Когда поток лжи о том, как я украла у детей деньги, как построила себе в Латвии дом (тогда еще никакого дома не было), как я пиарюсь на больных детях, – когда этот поток лжи сделался необоримым, мы затеяли “прямую линию”. Катя Чистякова, Катя Шергова, Гриша Мазманянц и я сели отвечать на все-все-все вопросы. И отвечали до четырех утра. Но чем подробнее мы отвечали, тем понятнее становилось, что никому наши ответы не нужны. Под каждым комментарием вырастала новая
