К съемочной группе прибился мальчик лет шести, Азамат. Вся съемочная группа учила его стишку: “Петушок, петушок, золотой гребешок, выгляни в окошко, дам тебе горошка”. Мы учили его этому стишку девять месяцев. У него не получалось. Он начинал: “Пэтушок, пэтушок, залатой грыбэшок, выгляни в акошка… – и тут переходил на таджикский речитатив: – я-тэбэдам-гарошкы”. Мы опять повторяли, как надо. Уже стишок этот знали все: и швейцарец Якоб, и немец Мориц, и грузин Мераб – все: “Азамат, ну послушай: выгляни в окошко, дам тебе горошка, понял?” – “Да”. – “Давай!” И он, с круглыми от ужаса глазами, снова доходит до этой строчки, и все повторяется: “Выгляни в акошка, я-тэбэдам– гарошкы”.
В дни, когда съемок не было, Азамат усаживал перед собой полтора десятка приблудных собак, которые крутились вокруг деревни, и командовал им: “Камера, мотор, ёбтвоюмать, поехали!” Потому что так говорил Бахтик.
Через несколько лет после того, как съемки закончились, Серёжа Кушнерёв приехал туда, где был наш сказочный город, делать репортаж, отыскал Азамата. И в этом репортаже есть момент, когда Азамат заглядывает в камеру и спрашивает: “А Чулпан приедет? Он сказал, что приедет. Где Чулпан?”
Этот Азамат недавно меня нашел. Он живет в Петербурге. Взрослый такой, огромный парень. ЧУЛПАН ХАМАТОВА
Таджикский, российский, немецкий режиссер Бахтиёр Худойназаров снял десять удивительных, необычных фильмов. Про него говорили – новый Параджанов, иногда сравнивали с Кустурицей. У Худойназарова несколько десятков международных кинонаград и премий. После “Лунного папы” Чулпан подружилась с Бахтиком, но больше не сыграла ни в одной его картине. Худойназаров умер в Берлине в мае 2015 года от рака. Незадолго до смерти Бахтика Чулпан успела прилететь к нему и попрощаться. КАТЕРИНА ГОРДЕЕВА
ГОРДЕЕВА: Ты сердилась на Бахтика, что он больше не работал с тобой?
ХАМАТОВА: Нет, на Бахтика нельзя было ни сердиться, ни обижаться. Я, конечно, мечтала с ним еще поработать, но у него было какое-то свое мнение, представление. Он всё время что-то придумывал, лукавил немного как только он умел – как ребенок. Ну, в общем, больше не пришлось… Но я всегда его любила и буду любить. Так странно: ни его нет, ни Серёжи Бодрова, ни Серёжи Кушнерёва. Мы сейчас с тобой рассказываем историю, половины участников которой уже нет на свете. А мы же все не старые совсем, молодые. И все эти события с “Современником”, “Лунным папой” и “Взглядом” – они в моей голове так сцеплены, так связаны: одно вытекает из другого; вот, наверное, про такое и говорят – судьба.
Глава 24. Судьба
ГОРДЕЕВА: Неужели Волчек ждала, пока закончатся съемки?
ХАМАТОВА: Когда я, без особой надежды на сочувствие и понимание, сообщаю Галине Борисовне, что возвращаюсь на съемки, она неожиданно говорит: “Хорошо. Мы будем тебя ждать. Это спектакль «Три товарища», роль Пат”. Я, потрясенная, выхожу из кабинета. И мы с Мерабом, несясь на самолет, забегаем во все книжные в поисках “Трех товарищей”. Отдельной книги не находим, поэтому покупаем сборник сочинений Эриха Марии Ремарка, сантиметров десять толщиной, формата А4. Так я и лечу в Таджикистан. Кстати, именно с этой книгой в руках я была, когда нашу съемочную группу Красный Крест эвакуировал. Водитель машины миротворцев сказал: “А, Библия? Очень хорошо, Библия поможет”. Книга действительно стала моей Библией на какое-то время. В “Современнике” спектакль начали репетировать без меня. Репетиции шли полгода, пока Бахтик всё доснимал и доснимал “Лунного папу”, а мы непостижимым для человека, выросшего в мирное время, образом привыкали к жизни и работе в военно-полевых условиях.
ГОРДЕЕВА: А мама знала, что ты в Таджикистане, что там стреляют?
ХАМАТОВА: Мне кажется, она не до конца понимала, насколько всё серьезно. Из-за того, что спутниковый телефон делал голос пьяным, я старалась не звонить домой, чтобы маму не пугать, чтобы она не сходила с ума, как обычно бывает с мамами, от того, что это не съемки, а какое-то постоянное беспросветное пьянство.
ГОРДЕЕВА: Это, конечно, поразительный способ беречь родителей. Как-то со съемочной группой мы попали в перестрелку в чеченском Ведено. И надо же такому случиться, именно тут на десять минут включилась мобильная связь, и мама мне дозвонилась. В трубке пальба. Мама спрашивает: “Что это там грохочет?” – а она думает, что я в Ингушетии. Я отвечаю: “Свадьба!” И тут мама очень серьезно говорит: “Катя, почему нельзя лечь спать, что это за бесконечные посиделки!” Слава богу, тут связь отрубилась, и я маме ничего не ответила. Через некоторое время я снимала программу “Профессия – репортёр” в Афганистане. Нам с оператором пришлось перейти пешком Мост Дружбы, в Кабуле купить мне хиджаб, и я так и проходила в нем все три недели командировки, научившись даже под ним курить. А маме я сказала, что мы снимаем в Узбекистане. И всю командировку они с папой слали мне эсэмэски о вкусных узбекских дынях и еще каких-то национальных лакомствах. А я сердилась на телефон, потому что командировка была, скажем так, нервная: то блокпост взорвут через полчаса после того, как мы его проедем, то перестрелка начнется за двадцать минут до того, как мы доедем до объекта съемок. Все эти истории попали в телеанонс моего фильма. И мама ужасно рассердилась: “Как ты могла мне врать?!”
ХАМАТОВА: А ты?
ГОРДЕЕВА: А я молчала. И только почесывала голову: у меня после трех недель ношения хиджаба в афганской пыли было постоянное ощущение песка в голове. И я долго с ним не могла справиться.
ХАМАТОВА: Когда я вернулась из Таджикистана в Москву, я долго не могла справиться с акцентом, представляешь. И долго не могла привыкнуть к обычной московской жизни с горячим душем, чистой простыней – к тому, что это норма.
Ну и главное, я никак не могла поверить, что вся эта съемочная эпопея кончилась, что я уже иду на репетицию своего спектакля в “Современнике”. Понимаешь, я внезапно оказалась человеком, у которого сбылась мечта.
ГОРДЕЕВА: Что чувствует человек, у которого сбывается мечта?
ХАМАТОВА: Упоение от работы, несмотря на то, что спектакль разгромили. Он – это я сейчас так думаю – не попал во время. Время тогда было иронично-циничное, а спектакль – кристально-сентиментальный: любовь и дружба такие, какими их понимали советские переводчики времен оттепели. В оригинале романа же этого ничего нет, по-немецки все достаточно сухо, лаконично. Когда героиню спрашивают: “Что ты делала?” – она отвечает: “Ничего, жила для себя”. А в переводной версии: “Что ты делала?” – “Ничего. Просто жила”. Это мелочи, но из них складывается общее впечатление.
Я потом, кстати, когда жила в Германии, из каких-то ностальгических соображений пыталась купить этот роман Ремарка. Никто не понимал даже, что за автора я имею в виду. Они вообще его не знают. Самые продвинутые знают “На Западном фронте без перемен”, а “Трех товарищей” – нет. Я несколько месяцев гонялась за ним, подключив всех своих немецких друзей. И вдруг однажды на каком-то кинофестивале в Берлине я вижу фильм, сюжет которого один в один “Три товарища”, только действие перенесено в современность: спортивные машины, гонки, девушка смертельно больная, два друга. На пьянке после премьеры говорю режиссеру: “А чего вы не написали, что это «Три товарища»?” Он посмотрел на меня как на безумную
