в шахматном порядке. Совсем недавно в тоннеле происходило безжалостное побоище. Вповалку валялись тела. Их было не меньше десятка. Оператор переходил от одного к другому, снимал покойников крупным планом, чтобы было видно, что это никакая не инсценировка. Бывшие люди были одеты в черные комбинезоны, черные шапочки, способные при скатывании на лица превращаться в маски-«балаклавы». Вооружены до зубов – короткие автоматы израильского производства, подсумки с магазинами, гранатами, ножи в чехлах, у каждого на ушах портативные коммуникаторы. Похоже, этих людей забросали гранатами: тела буквально разорваны, искромсаны, залиты кровью. У бородатого мужчины с вытаращенными глазами отсутствует полчерепа, белобрысый парень скандинавской внешности лишился руки и заполучил огромную дыру в правом боку…
– О чем это вы? – поморщился Артем, стараясь не выставлять наружу охватившие его чувства.
– Вы сами догадались, – бесстрастно отозвался Ватяну, – люди, на которых вы вольно или невольно работали, полагали огрести улов в Швейцарии. Не вышло. Тогда они отследили путь, по которому вас привезли обратно в Варну. Под покровом ночи специально обученные люди пытались прорваться в урочище. Это не очень здорово, господин Белинский. Но мы уже знали, что наши гости выступают в качестве маяков. Поэтому трагедии не произошло. Как в песне поется, помните? – конец хоть не трагичный, но досадный. Диверсантов поджидали. Результат неудавшегося штурма вы можете наблюдать воочию. К сожалению, пришлось завалить тоннель, но это лишь временные технические неудобства.
Артем молчал, мрачно наблюдая за «сюжетом». Но «сюжет» очень кстати оборвался. Побежали полосы.
– Раненым пришлось помочь удалиться в мир, который они заслужили, – бесстрастно продолжил Ватяну, – а несколько человек, в том числе старшего группы, мы взяли в плен.
Артем посмотрел на него с интересом.
– Да, это интересно, – согласно кивнул Ватяну, – смотрите дальше. Перед вами, в некотором роде, агитационно-пропагандистский ролик.
Полосы исчезли, началось новое немое кино. Смотреть на такое человеку с нездоровым сердцем просто невозможно. Можно представить, что после допроса никого из пленных в живых не оставят, но чтобы так изощренно… Съемка велась стационарной камерой, закрепленной под потолком в картинной галерее Ватяну. И вновь беспристрастное фиксирование чужой боли. Озаренный рассеянным светом зал. «Око Леонарда» в полной красе. Сверкает монументальными рамами, переливается масляными красками. Персонажи жутковатых картин сурово взирают на несчастных, заблокированных в зале. Их пятеро, они уже без амуниции, босые, с непокрытыми головами. Люди корчатся от немыслимой головной боли, теряют ориентацию в пространстве. Один пытается выбраться, рвет на себя дверную ручку, сползает на пол, глаза наливаются кровью, буквально рвутся… Он уже не жилец. У второго подкашиваются ноги, он падает, пускает пену. Самый стойкий сидит, качается, сжав виски, потом поднимает к небу лицо – оно искажено мукой…
– Довольно, пожалуй, – Ватяну захлопнул крышку проигрывателя на самом «интересном» месте. – Как видите, вам еще повезло. Вас приняли… хм, за своего. А это знак свыше, не находите?
– Сниже, – буркнул Артем. Ватяну натянуто рассмеялся.
– Прекрасная шутка. Но мы опять же не будем спорить, кто выше, кто ниже, и кто тут, собственно, всех главнее. Надеюсь, вы догадываетесь, что речь не идет о дешевых трюках, вроде токсичного газа в помещении, ядов, психотропных препаратов. Сущая энергетика, господин Белинский. Если угодно, чудо, колдовство. Такова уж сущность явлений. Скажите, вы же чувствуете, как разносятся по миру из урочища благие вести? – он как-то подбоченился, сделал замысловатый жест холеной рукой. Артем уставился на него с изумлением.
– Впрочем, вам пока не понять, – вздохнул Ватяну, – можете отдыхать, господин Белинский. Вас пока не потревожат. Если желаете, вас переведут в другое помещение. Пусть это будет маленьким сюрпризом с нашей стороны.
Настало утро нового дня. Хмурое, сырое, ветреное. Состояние – просто никакое, когда не хочется ничего делать (даже вспоминать, где находишься), и даже повеситься лень. Круглое помещение, «облицованное» кирпичом, стыки замазаны раствором, беленый потолок. Вполне такая загородная обстановка. Под Артемом кривоногая тахта. Четыре окна во все стороны. Посреди комнаты красовался настоящийдеревянный мольберт, заправленный холстом. У стены – стопка готовых холстов, растрескавшаяся сухая палитра, коробочки с сухими красками, бочонок воды, ворох разнокалиберных кистей, какие-то древние муштабели, мастихины, лопаточки для соскребания красок. Тут же стоял крытый соломенной чашей остывший завтрак, пачка сигарет, спички. Несколько минут он, озадаченный, перебирал эти древности. Холсту на мольберте лет немерено – пожелтел от старости (впрочем, подобного эффекта можно добиться, добросовестно пропитав новый холст зеленым чаем). Фактура холста – перекрестно- плетеная, явно голландского производства. Многие краски, если появится нужда взяться за кисть, придется перетирать вручную, как делали живописцы до девятнадцатого века (только в 1830 году появилась первая машинка-краскотерка).
Ни одного предмета, говорящего о том, что дело происходит в двадцать первом веке. Он добрел до окна, припал к подоконнику. Добрел до второго окна. Суровые реалии во все стороны. Бескрайняя горная страна, хаос камня, а далеко за пределами – покрытые хвойными лесами вершины, плавающие в голубоватой дымке.
Он находился в одной из башен замка – похоже, западной. Справа, если расплющить нос о мутное стекло, просматривался мост к северной дороге. А комната практически на вершине башни. Мезонин. Студия. И все готово к плодотворной работе во благо…
Он брезгливо поворошил ногой поросшие быльем аксессуары живописца. Интересно, кто тут пробовал творить? Гурвич? Аэлла? Или сам «преподобный» Ватяну?
Приподняв соломенное блюдо на подносе, он обнаружил, что вместе с завтраком ему расщедрились на чекушку «Мартеля» – довольно дорогого коньяка. При взгляде на алкоголь сладко засосало под ложечкой. Посуды для питья на подносе не нашлось, да и не надо. Он выпил в два присеста, жадно закурил, обвел свою новую темницу более осмысленным, хотя и мутнеющим взглядом. Добрался нетвердой поступью до груды древностей, стал ее перебирать, отсортировывая пригодные к применению предметы…
Аппетит приходил во время еды. Он не собирался ничего писать, тем более, писать серьезно. На память приходил «Кораблик в бурю», навеянный кошмаром в Голландии. Он не сам писал эту безнадежность, что-то извне оседлало мозг и водило рукой. Картина просто источала отчаяние. Это был единственный раз, когда безумие заставляло творить. Он считал, что больше такое повториться не может в принципе…
К вечеру текущего дня он мог бы осознать, что ошибся. Но не мог. Он исключил соображение, оставив только воображение. Последнее творило чудеса. Праздник непослушания. К черту реализм и классическую живопись, заставляющие гнить в рамках! Первый холст он содрал с мольберта, выбросил в досаде. Закрепил второй. Через час содрал его с реечного каркаса, разорвал, вышвырнул в форточку и злорадно наблюдал, как обрывки красиво уносит ветер во внутренний двор. На третий холст он наносил какие-то беспорядочные черно-белые мазки, и это ему нравилось. Плескал красное, коричневое, тщательно растирал, высунув язык от усердия, гадая, что же из всего этого получится. Получалось что-то жутковатое, вопящее, раздвоенное. Блуждающая геометрия. Исковерканные болью уродливые лица, деформированные тела, переплетенные причудливым образом и лишь весьма условно напоминающие человеческие. Вся палитра отрицательных эмоций – жадность, гнев, злорадство, страх в квадрате, безысходность, знание близкой смерти… Вывернутые конечности, женщины без грудей, младенцы с отрезанными головами, крест, затоптанный в землю, звери-мутанты, чудовища со змеиными головами, хвостами павлинов и туловищами слонов… И после нанесения очередной детали ему казалось, что в картине чего-то не хватает, он выискивал незаполненное место и вносил туда новый вопящий образ – именно то, что на данный момент подсказывало сердце. Овеществленный крик – явно слизанный у Мунка, торнадо, уносящий раскоряченные тела, дерево, выдранное с разветвленной корневой системой, дом, раздавленный гигантским животным…
Ему не приходило в голову, что это безобразно, мерзко, отвратительно. Ему нравилось. Он рисовал то, что выплескивала душа, не заботясь, как это выглядит со стороны. Умный человек поймет. А осудит – какое ему дело? Он набрасывал тему смелыми, меткими штрихами, накладывал краски поверх штрихов. Настал вечер. Он с беспокойством отмечал, что не хватает освещения, заерзал, подтащил мольберт к окну, а когда сумерки уплотнились, закопался в собрание древностей, нашел связку восковых свечей, утвердил их на всех
