Прогнал я их в шею, Ниночка, даже вещи не дал собрать – потом, говорю, придёшь, когда остыну. А она, внучечка моя единственная, даже не оглянулась ни на меня, ни на Джека, когда уходила. Слова бросила, как мусор в кусты:
– Понятно, почему ты один остался… С тобой рядом всё живое гибнет! Старый хрыч ты, а не дед!
И ушла с одним своим ноутбуком – за вещами не вернулась, они и сейчас лежат на антресолях. Я иногда их достаю и рассматриваю – представляю, какой она теперь стала. У меня и Машины вещи сохранились, и Антошины даже – совсем уже ветхие, правда. Я их раскладываю на диване и как будто разговариваю с женой и сыном. А Джек рядом сидит, мурлычет… Ну то есть сидел до вчерашнего дня. Вчера он умер, Ниночка, любимый мой котик… Ушёл легко, никого не измучив, – и я его похоронил под рябинкой, рядом со старшими.
Спать, конечно, не мог – какой там сон в наши годы, да ещё и после такого. Только под утро закемарил ненадолго – и сон увидал, где все мои три кота нежатся на солнышке, а за столом сидят мои родители, Маша, Антон с какой-то девушкой и Наташа с Миланой. Такой сладкий сон был, что я проснулся со слезами на глазах – от счастья и от печали, что даже во сне понимал: такого нет и быть не может.
И я не согласен, Ниночка, что рядом со мной всё живое погибает – вот же, все мои коты прожили долгую, счастливую жизнь! Разве не доказательство? Я никого в своей жизни не обидел, травинки просто так не измял, работал честно, о близких своих заботился с дорогой душою – так разве я виновен в том, что меня никто никогда не любил?.. Только животные любили, потому что они любят нас бескорыстно, такими, какие мы есть.
А мой четвёртый кот обязательно меня переживёт – и не я его буду хоронить, а он меня. Я заранее договорюсь с соседями, чтобы взяли его после моей смерти – с условием, что я им квартиру отпишу. Больше-то всё равно некому.
Так что, как видите, я обо всем позаботился, как и подобает взрослому, ответственному человеку. Можете отдать мне этого котика, тем более он у вас всё равно переростыш, а ярмарка уже закрылась, пока мы тут сидели. Никто его, кроме меня, не возьмёт. А я возьму, если отдадите со скидкой.
Отдадите, Ниночка?..
Спрятанные реки
1.Климов стучал по земле ногой, как Серебряное Копытце, – и Люда на всякий случай зажмурилась, чтобы не ослепил блеск самоцветных камней. Но, когда открыла глаза, увидела только поношенный ботинок с налипшими травинками. Шёл дождь – весь этот июнь шёл дождь. Зонты не успевали просохнуть, как их уже снова надо было открывать. Спины и сумки всё равно промокали, у мужа под одним таким дождём безвозвратно испортился паспорт.
(А есть ещё воды подземные, как будто нам мало небесных.)
Тощий Климов – и вправду похожий если не на оленя с драгоценным копытом, то на козла – без обид, Женя! – стучал ногой по земле:
– Вот здесь она протекала, Малаховка! В девичестве – Ольховка. Людик, ты столько лет живёшь в этом городе – и не знаешь про Малаховку? Ну а про Мельковку хотя бы слышала?
Люда пристыженно молчала, капли с её зонта стекали в траву поспешно, как муравьи. Зонт с историей, кстати, – были с сыном много лет назад в Антверпене, угодили под дождь и спрятались под козырьком ресторана. Внутрь не заходили и так надоели хозяевам, что те вынесли в конце концов большой семейный зонт, забытый, по всей вероятности, кем-то из посетителей. «Забирай и убирайся», – говорила чья-то строгая мама в незапамятные и незлопамятные годы юности. Все эти мамы случайных подруг, одноразовых друзей, соучеников со временем объединились в архетипический образ, Великую Мать: она регулярно всплывала в памяти и, не имея лица, имени, голоса, выдавала советы на все случаи жизни, делилась приметами, подсказывала нужные слова и – временами, обычно некстати – цитировала народные афоризмы.
Но даже Великая Мать ничего не знала про Малаховку и Мельковку – четверть века назад краеведение было не в моде. В моде тогда были мечты навсегда уехать из этой убогой серости к морю, теплу и счастливому быту.
Очень многие так и сделали, а Люда, приехав в Екатеринбург учиться, осталась. И Женя Климов остался, да к тому же превратился с годами в страстного обожателя родных камней и берёз. Ходить с ним по Екатеринбургу невозможно – это не прогулки, а поминутные остановки у совершенно замечательного особняка и уникальной подворотни.
Знаменитых горожан Климов всегда звал по имени-отчеству и был так туго набит интересными фактами о городе, что они буквально рвались наружу, как из-под завязки, сыпались из карманов, а порой складывались в газетную статью – жаль, что статьи Жене заказывали редко, краеведов теперь стало пруд пруди, конкуренция росла, как гриб на дрожжах.
– Пруд, может, и напрудили, а вот все реки, кроме Исети, спрятали в коллектор, – отозвался жизнерадостный Климов. – Дом Михал Палыча, например, стоял на берегу речки Ольховки, вблизи находился удивительной чистоты родник. В любую погоду мужики приезжали сюда за водицей. Михал Палыч, конечно, имел вкус – выбрал себе для усадьбы лучшее место на краю города. Там был лес (взмах рукой в сторону девятиэтажек), впереди – речка (взмах в сторону трамвая, мучительно звенящего). И то, и другое Михал Палыч удачно вписал в ландшафт, как и подобает хорошему архитектору… Ты знаешь, что ни одного его портрета не сохранилось?
Люда к тому времени потеряла нить рассказа и засуетилась, как Ариадна, поспешно разматывая клубок.
– Чьего портрета не сохранилось?
– Малахова! Да не твоего, Людик! А нашего общего, гениального уральского архитектора. Нет ни одного изображения, сиди гадай, как выглядел.
Климов помрачнел, защёлкал пальцами, заморгал – как у всякого нервного человека, у него был богатый запас разнообразных тиков, а Люда при упоминании Малахова привычно вздрогнула. Ну да, ну да, они ведь стоят прямо у дома Малахова, однофамильца её мужа – и сына, и дочери, и её самой, Людмилы Малаховой. Их родовое гнездо друзья раньше тоже называли домом Малахова – правда, гнездо Люда с мужем свили чуть в стороне от исторического особняка архитектора, жёлтого здания с колоннами.
Малаховы ещё в девяностых
