тонах, широкое окно, украшенное вычурными, наглухо задернутыми шторами, пожилой мужчина бьется в припадке посреди огромной кровати… Глаза закатились, вылезли из орбит, пена струится по губам, он пытается приподняться, опереться, но руки проваливаются в мягкую перину, удается лишь изогнуть спину. Он в блеклой пижаме, несколько минут назад он, должно быть, читал журнал, который в скомканном виде валяется рядом. Очки соскальзывают с носа, падают под плечо, переламывается дужка… Картинка начинает стремительно размазываться. Съедаются неведомым пожирателем очертания спальни, уже не разобрать, какое время суток там представлено – дневной ли свет за окном, горит ли люстра… Невнятная тень заслоняет пол-экрана – там кто-то есть! Вернее, уже нет, размазанная фигура движется поперек картинки, пропадает…
Он очнулся в холодном поту, бессмысленно таращился на сетку, сплющившую сложенный пополам журнал. Фельдман перевернул книжную страницу, скосил глаза, захлопнул книгу. Вадим покосился на обложку. Иоганн Вольфганг Гете. «Фауст». Где взял, неизвестно.
– Нет, этот «мученик мятежный» не для наших испорченных мозгов. Какой-то усложненный, постоянно меняющийся узор. За интонацией и ритмами не уследить. То Фауст скорбно размышляет, то Мефистофель куражится словопрениями, то ангелы хором затягивают благолепие… Трудно. Я только уловил, что Мефистофель возникает в начале в виде черного пуделя. Произносит заклинание и превращается в элегантного беса – дескать, «я дух, всегда привыкший отрицать». И это ЕГО, как ни странно, слова: «Сера теория, мой друг, но древо жизни зеленеет».
– Фауст получает новую молодость, длинную жизнь, он может воплощать все свои желания… – прошептал Вадим, закрыв глаза, – Но стоит ему возвеличить отдельный миг, возопить: «Остановись, мгновение, ты прекрасно!», как его душа тут же поступает в полное распоряжение инфернальных сил. Так написано в договоре…
– Вы не в литературном обучались, юноша? – насторожился Павел.
– А твой разлюбезный Гете, между прочим, родился в том самом городе, куда мы сейчас летим. В 18 веке Франкфурт-на-Майне был вольной купеческой республикой, где проводились знаменитые франкфуртские ярмарки. А Гете вырос в семье представителей городской верхушки. Ты знаешь, как выглядит Басардин?
– А что? – напрягся Павел.
– Скажи.
– Ну, примерно знаю. Нашел в Интернете несколько снимков. Анатолий Басардин принимает от дорогого Леонида Ильича Брежнева золотую звезду Героя Социалистического труда, Анатолий Басардин читает лекцию студентам Принстонского университета…
– Какой он?
Фельдман забеспокоился, почувствовав что-то неладное.
– Он полнее своих друзей, подбородок такой двойной, глаза посажены близко, волосы, если и остались, то только над ушами…
– Павел, он, кажется, мертв. Или умрет, черт его побери…
Несколько минут приятель молча его разглядывал. Потом искоса глянул на проплывающую мимо стюардессу с «исконно русским» азиатским разрезом глаз. Стюардесса улыбнулась Фельдману. Фельдман улыбнулся стюардессе. Взорвалась хохотом компания беззаботных «афророссиян».
– М-да уж, – процедил Фельдман, устраиваясь поудобнее, – Требуется пулемет, чтобы разрядить обстановку. Ну, что ж, проводим авральное совещание. Обоснуй.
– Ты помнишь, я вскользь рассказывал, что после того как долбанулся башкой…
Он излагал, сбивчиво, путаясь, краснея до кончиков волос. Павел молчал.
– Мне плевать, поверишь ты или нет, но все истории документальны. Правда, с Лизой какая-то ерунда приключилась – если верить моим глюкам, это она меня сдала…
– Это еще не повод желать твоей смерти и плохо к тебе относиться, – крякнул Фельдман. Он погрузился в унылую задумчивость, – С огромным удовольствием я бы тебя огорчил, Вадим, но вынужден признать – в жизни бывает всякое. Сам случался свидетелем торжества духа над материей… И что теперь прикажешь – покинуть самолет?
– Нет, – Вадим покачал головой, – Хорошо летим. Нам, в конце концов, заплатили аванс.
– Чушь какая-то, – помотал головой Фельдман, – Если этот… нематериальный прогресс пойдет и дальше семимильными шагами, то сыщики со своей дедукцией и мыслительным аппаратом станут так же неактуальны, как цирк в России. Послушай, ты же не видел, что он умер?
– Не видел. Только приступ. А потом расплылось. Он мог отлежаться, встать, пойти…
– Перенервничал, бедняга, – пробормотал Павел, – Сердце забастовало. Или яду выпил – стрихнина там, цианида, синильной кислоты – по вкусу… Стоп, – он резко повернулся, – Ты какое видишь время – настоящее, прошедшее, будущее?
– Полегче что-нибудь спроси. Я нормальный человек, – разозлился Вадим, – И все, что со мной происходит, не доставляет мне никакого удовольствия.
– Отлично, – как-то неуверенно сказал Павел, – Будем считать, что ты увидел будущее, которое только того и ждет, чтобы его изменили…
Давненько он не был за границей. Отвык от этой пестроты и разноголосицы. Аэропорт Франкфурта, самого современного города Европы, кишел народом. Таможенный контроль в голове почти не отложился. Всё цивилизованно – туристическая виза на десять дней, небольшая сумма в долларах, которую таможенник на ломаном русском вежливо порекомендовал без промедления конвертировать в евро. Встречающий был того же поля ягодой, что и Фельдман – коренастый крепыш в невзрачной ветровке и лихо заломленной кепи – с клочковатой бородой, опутывающей нижнюю часть лица, густыми кустистыми бровями, увесистыми мешками под глазами – видно, неустанный поиск беглых собачек не такое уж благодарное занятие.
– Гюнтер Шлеззинг, – представил Фельдман зарубежного друга, который, как выяснилось, сносно владел русским и даже знал несколько шуток, – Замечательный парень и продвинутый специалист в своей области.
– Такое ощущение, что он в розыске, – шепнул Вадим.
– Он просто комплексует, – объяснил Фельдман, – Хорошая борода скрывает не только недостатки лица, но и недостатки фигуры.
– Это ничего страшного, – объяснил Гюнтер, у которого была неторопливая, слегка запинающаяся речь, – Собака покусала, – он ткнул в свой заросший подбородок, – Она не хотела, чтобы я ее вернул фрау Авербаум. Она была очень, как бы это сказать… – Гюнтер задумался.
– Концентрированная, – подсказал Фельдман, – Маленькие собачки такие злые, потому что очень концентрированные.
– Да, наверное, – с сомнением проговорил Гюнтер.
Видимо, он в совершенстве овладел своим нелегким мастерством, но водитель из него оказался неважный. Минивэн «Фольксваген» девяностых годов смотрелся как-то сиротливо в окружении цвета автопрома, выставленного на парковке.
– О, у вас почти нет вещей, – удивился он, сгружая в багажник нехитрый дорожный скарб русских друзей.
– Да, мы на минуточку, – объяснил Фельдман, – Но выпить мы с тобой, приятель, успеем, не волнуйся.
«Фольксваген» как-то испуганно лавировал в куче транспорта, загромоздившей аэропорт.
– Головой не верти, – строго сказал Фельдман, пристроившийся позади Гюнтера, – Задерни шторы и успокойся. Можешь поспать. Поедем через Веймар и Дессау. Основная часть пути – по автобану. Здесь примерно четыреста километров, но дороги хорошие… Гюнтер, не спрашивай ради Христа, что такое хорошие дороги, я тебе потом объясню…
Он уснул посреди Тюрингии, когда уже устал подглядывать сквозь шторки за извивами идеальной дороги, кукольными деревушками, чинными бюргерскими городками и их невзрачными обитателями. «Не выношу, как они одеваются», – сетовала в свое время Жанна, – «Эти немцы, особенно в Восточной Германии, совершенно не следят за собой. Любимый цвет – серый. Не понимаю – зарплаты у людей приличные, пособия по безработице еще лучше, магазины ломятся, а одеваются так, словно все идут на ночное дежурство…»
