А несколько месяцев спустя совершенно внезапно состоялся короткий, полный флирта разговор по «Скайпу», и через пару дней я уже видела, как он тащит свои чемоданы по ступеням, ведущим к моей квартире. Согнувшись пополам, с чемоданом на спине, он был похож на старого носильщика на иранском базаре. Надер поставил чемоданы у моей двери, и мы вежливо улыбнулись друг другу.
– Вот видишь, – сказал он. – Я приехал. Зря ты предложила… На свою беду, ты слишком вежлива, Камин-джан.
Я со смехом запротестовала – но в чем-то он был прав: я и в самом деле не думала, что он примет всерьез мое импульсивное предложение приехать в Лондон. Разобравшись с вещами, он пригласил меня на ужин. Ночной Хэмпстед благоухал ароматами, и мы остановились на террасе одного из ресторанов. Тогда-то он и рассказал мне о причине своего неожиданного приезда, о том, как ему пришлось срочно покинуть Иран ради собственной безопасности, о том, как он прилетел в Дубай, не имея ни малейшего представления, что делать дальше – словно один этот полет перечеркнул всю его прошлую жизнь. Тогда же он позвонил мне по «Скайпу» и ухватился за мое приглашение.
Уже не в первый раз наша страна разбивала нам сердца. Давным-давно, в детстве, точно такой же полет из Ирана ознаменовал для нас начало новой жизни.
И вот теперь его сердце снова было разбито, и он снова был вынужден бежать, уже будучи взрослым, оставляя позади с таким трудом выстроенный быт и давнюю мечту – самую заветную для всех нас – вновь назвать Иран своим домом. После ужина мы заболтались допоздна, бродя по усыпанным листьями улицам. Как бы между прочим он сообщил мне, что расстался со своей девушкой – она осталась в Иране. Он наконец был свободен и одинок. После этого мы вернулись ко мне и так и не застелили диван-кровать.
Три месяца мы делили все. Мою маленькую квартиру и кошку, часы, свободные от работы, – всю жизнь. У меня появилась причина уходить с работы вовремя – и мне было все равно, успею ли я доделать запланированное. В 17:30 я выбегала из здания редакции и неслась в Хэмпстед, где меня ждали Надер и наши посиделки долгими светлыми вечерами. Дни перетекали в недели, превращаясь в месяцы, и мы полюбили друг друга. Словно это было предначертано судьбой. Надер был первым любовником, понимавшим обе мои ипостаси. Он смеялся над западными шутками и вместе со мной распевал персидские песни. Он дополнял меня, и я растворилась в нем без остатка. Я была уверена, что он станет моим мужем.
Очнувшись от ярких огненных лучей закатного солнца, я вошла в церковь. Освещенный романский потолок, расписанный яркими красками, возвышался над великолепием мрамора: стертый мрамор пола, причудливо-резной мрамор кафедры, мраморные плиты на стенах, украшенные изысканными вставками. Я дотронулась до их прохладной шершавой поверхности. На лоджиях, в арках и внутренних двориках Флоренции я обнаружила множество исламских мотивов. Все экскурсоводы наперебой рассказывали о неоклассицизме Ренессанса, гении Брунеллески, копировавшем римлян, этрусков, греков, но я повсюду видела исламское влияние, о котором никто не говорил.
Вот и здесь, в Сан-Миниато, узор на мраморе, инкрустации, мотивы – во всем просматривалась идеальная геометрия исламского искусства. Голоса монахов, певших всенощную, заставили меня спуститься в крипту. Они пели по-латыни, и края их одежды ниспадали до самого пола. Потолок здесь был низкий, сводчатый, подпираемый массивными приземистыми колоннами. Священная музыка пронизывала все мое существо, и в этой флорентийской крипте, украшенной восточными мотивами, я чувствовала себя защищенной, словно в утробе матери.
Допев, монахи зажгли свечи и вышли из крипты, шурша своими грубыми одеждами по каменному полу, а я отправилась исследовать церковь. Преодолев несколько ступенек, я увидела огромную мозаику с изображением Христа, выложенную на полукуполе. Из полумрака появился старенький монах, указывая на некое подобие слот-машины, куда нужно было бросить монетку, чтобы стена осветилась. Я пошарила в сумке, но монетки не нашла. Старичок помедлил, затем поискал в складках своей одежды и вынул денежку. Бросив ее в ячейку, он указал на поток света, озаривший мозаику. Золотистые плиточки засверкали, переливаясь, и с высоты свода Христос устремил на меня пронзительный взгляд своих византийских темных глаз. Это были глаза мужчин Востока. Глаза моего народа. Глаза Надера.
Я стояла и смотрела на него, пока время не истекло и свет не отключился. Во внезапно наступившей темноте я смущенно отступила в дверной проем, оказавшись в пустой квадратной комнате, уставленной резными деревянными скамьями и наполненной звенящей тишиной.
Я села в уголок, прислонившись к стене, на жесткую деревянную скамью и стала разглядывать четыре фрески, покрывавшие стены, и два крошечных витражных окошка под потолком. Сердце в груди бешено билось, дыхание перехватывало. Взгляд мой упал на ангела на витраже – казалось, он сам излучает свет. Тишина вокруг становилась все плотнее, пока вдруг ее не нарушил глубокий сдавленный всхлип. С какой-то отстраненностью я поняла, что всхлип этот принадлежал мне, и вдруг разрыдалась, сотрясаясь всем телом.
Вся боль потоком лилась из меня наружу: боль от потери Надера, который был моим анимусом, моей мужской ипостасью, тем, кто понимал меня, потому что пережил то же самое. Сердце вновь разрывалось от его предательства – он предпочел отступить и жениться на своей бывшей девушке, – от осознания того, что меня использовали как черновик, а наш красивый роман был всего лишь прелюдией к реальной истории – их истории. Наши отношения обернулись какой-то интрижкой, наваждением. Я оплакивала свою душу, с которой обошлись так жестоко, и свое достоинство, по которому нанесли столь тяжелый удар. Я вспоминала все предательства прошедших лет: двуличие Большого Босса, разочарование собственной карьерой, вероломство моего тела. Не знаю, сколько я там просидела, но в конце концов я посмотрела вверх и увидела ангела. Казалось, он улыбался мне, все так же озаренный таинственным светом, и слезы мои высохли, и я, затихшая и уставшая, наконец, ощутила разливающийся по всему телу покой.
И в тот момент я простила Надера за то, что он так беспечно и неосторожно играл с моим сердцем. Я простила ему все и простила саму себя за то, что ощущала всю эту ярость и боль. Я вдруг подумала: как хорошо, что у меня была эта любовь, такая сладкая и острая.
Всего несколько месяцев я жила с ощущением, что в мире есть кто-то такой же, как я. Кто-то, кому не нужно объяснять причины моих поступков и особенности отношений, правила и тонкости иранской культуры. Кто-то, кто понимал все без слов, потому что
