– Мне не нужна лекция, – оборвала его Джемма. – Я спрашиваю, что теперь будет с репликами?
– Существуют протоколы, – мягко сказал он. – Уверен, ты понимаешь. Хэвен работает с… Работал со смертельно опасными биоматериалами. Они могут представлять серьезную угрозу для здоровья людей.
Смертельно опасные биоматериалы. Они же реплики. Она знала эту технику. Каждый раз, когда отец хотел скрыть истинный смысл своих слов, он использовал военный сленг и аббревиатуры, чтобы она ничего не поняла. Но смысл слов Саперштайна был абсолютно ясен. И никакие умные термины не могли закамуфлировать их невероятную жестокость.
– Вы собираетесь их убить, – вслух эта фраза звучала еще страшнее. В комнате сразу стало как-то туманно. Или это затуманилась ее голова? Джемма никак не могла сфокусироваться на его лице. – А со мной что будет? Меня вы тоже убьете?
– Убью тебя? – Он искренне рассмеялся. – Насколько я помню, в нашей стране это все еще незаконно. Я собираюсь сделать несколько звонков, утрясти пару вопросов и отправить тебя домой, к отцу. А дальше остается только надеяться, что он не убьет меня.
Не похоже было, что он врет.
– А как насчет Пита? – Показалось (она не была уверена), что на мгновение он застыл, и ее захлестнула волна острой паники. – Если вы его не отпустите, я всем все расскажу. Мой отец выследит вас и убьет…
– Джемма, пожалуйста… Само собой, Пит тоже поедет домой, – если до этого он и сомневался, то теперь говорил вполне уверенно. – Я знаю, ты считаешь меня монстром, но это не так. Я чудак из Мэриленда, который влюбился в науку и любил ее всю свою жизнь. Еще у меня есть кот. Ты знала об этом? Тринадцатилетний старикашка по имени Коперник. Я зову его Коп. И, господи боже, я фанат «Доджерс».
Могла ли она ошибиться насчет Саперштайна? Могла ли работа Хэвена быть если не необходимой, то хотя бы оправданной? От этих мыслей у нее заболела голова.
– Но то, что вы делаете, чудовищно, – сказала она. – То, что вы собираетесь сделать, чудовищно. Это убийство.
– Это эвтаназия, – поправил он с нажимом. – И это общепринятая практика. Лаборатории по всему миру ставят опыты на животных. Исследователи онкологических заболеваний заражают крыс раковыми клетками. Ученые заражали обезьян эболой, когда исследовали эту лихорадку. Объекты тестирования всегда подвергают эвтаназии.
– Но мы не о крысах говорим, – возразила Джемма. – И не об обезьянах.
Она подумала о странной Каллиопе с ее худеньким личиком и огромными глазами точно такого же цвета, как у нее самой. И о девочке, которая едва не набросилась на нее со шприцем. Обо всех малышах в памперсах не по размеру, единственное занятие которых – сосать пальцы. О том, как они принимаются пронзительно плакать, если кто-то из медсестер пытается к ним прикоснуться. Сколько же понадобится могил? Да и похоронят ли их вообще? Лира говорила, что в Хэвене тела реплик сжигали или, упаковав в мешки, сбрасывали в океан, но здесь поблизости океана не было. Наверное, их сложат в грузовик с рефрижератором, словно рыбное филе, и отправят на побережье.
– Мы говорим о людях. Человеческих существах.
Саперштайн сощурился, словно хотел посмотреть на нее издали.
– Сколько тебе? Пятнадцать? Шестнадцать? Я помню себя в этом возрасте. Все казалось таким ясным и определенным. Черное и белое. Правильное и неправильное. Хорошие люди и плохие. В реальной жизни все, к сожалению, не так просто, – он наклонился вперед и положил локти на стол. Джемма заметила, что его свитер сплошь покрыт кошачьей шерстью, и ей вновь захотелось плакать. – Позволь мне кое-что спросить. Как ты думаешь, что делает нас людьми? Глаза, уши, умение ходить на двух ногах?
Она хотела ответить «все это вкупе», но он уже продолжал:
– Нет, не то. Как же тогда насчет глухих, слепых или полностью парализованных? Как насчет людей с обожженными лицами или с деформацией лица? Ведь они тоже человеческие существа, правда?
– Конечно, – выпалила Джемма, смущенная тем, что едва не сказала такую глупость. – Людьми нас делают не внешние признаки типа наличия волос.
– Ладно. А что тогда?
– Глупый вопрос, – ответила она, но тут же поняла, что в действительности просто не знает на него ответа. – То, как мы думаем, – сказала она в итоге. – Наш мозг и то, как мы его используем.
– Тогда как насчет людей, которые потеряли способность мыслить разумно? – спросил он извиняющимся тоном, мягко, словно не хотел ее ранить. – И как быть с компьютерами, которые мыслят и анализируют не хуже человека? Люди ли это? Должны ли они иметь права и свободы?
– Вы пытаетесь сбить меня с толку, – ответила девушка.
– Нет, Джемма. Ничего подобного. Я только пытаюсь понять, – доктор вздохнул и снял очки.
Теперь он показался ей таким беззащитным, словно полуслепой крот, который выбрался на поверхность. На пальцах и на щеке у него красовались чернильные пятна. – Если это не глаза и уши, не ноги и даже не наш мозг, что тогда? Возможно, способность любить и быть любимыми, оплакивать и быть оплаканными? Дружба, близость, способность дорожить, сострадать и ставить себя на место другого?
Теперь она поняла, почему именно он возглавил институт после смерти доктора Хэвена, почему люди доверяли ему и шли за ним. Его голос обладал гипнотическими свойствами. Он убаюкивал, словно шум дождя за окном. Хочется просто забыть обо всем и уснуть, свернувшись клубочком, под звук его голоса.
– Вы говорите о душе, – заключила Джемма, ощущая усталость и опустошение. Она вспомнила, как совсем еще маленькой стояла в заполненной солнцем церкви, прижимаясь к матери, погруженная в полудрему, а священник все бубнил и бубнил.
– Душа так душа. Называй это как хочешь. – Доктор продолжал пристально смотреть на нее. Казалось, он читает ее мысли. Он говорил так мягко, что она едва улавливала смысл. – Но как бы ты это ни называла, знай, у реплик этого нет.
– Что с того? Разве это дает вам право использовать их в своих целях?
Когда и почему они перестали ходить в церковь? Внезапно для нее стало очень важно узнать ответ. Считали ли они, подобно репликам, что, раз ее создал не Господь Бог, она ему и не принадлежит? Что она исключена из числа его подопечных?
– А как насчет Домашнего Фонда? Вы же воровали детей. Тут
