Открытия Ньютона стали поворотным моментом не только в истории цветов, но и в истории науки в целом. Однако они получили признание далеко не сразу. И прежде всего потому, что сам ученый хранил их в секрете шесть лет и лишь потом предал гласности, но постепенно, в несколько этапов, начиная с 1672 года. Только в его суммарном труде по оптике, опубликованном на английском языке в 1704 году и переведенном на латинский три года спустя[191], научный мир смог, наконец, полностью ознакомиться с его теориями о свете и цветах. Было одно обстоятельство, которое вредило популярности его открытий и в течение десятков лет приводило к досадным недоразумениям: он пользовался профессиональной терминологией живописцев, но при этом рассуждал, как физик, давая словам другой смысл. Например, определение "первичные цвета" (primary, primitive) имело для него особый смысл и подразумевало не только три цвета — красный, синий и желтый, как в профессиональном языке художников второй половины XVII века. В результате — путаница и неверное прочтение; так было в XVII веке и все еще продолжалось в XVIII: подтверждение можно найти в трактате Гёте "К теории цвета", написанном столетие спустя. То, что красный, вместо своего привычного места в центре цветовой шкалы либо диаграммы, теперь находился на краю некоего континуума, образуемого различными лучами, вызвало недоумение у многих художников, а также у Гёте. Почему цвет, всегда считавшийся "главным", или "первичным", вдруг оказался на обочине? Неужели физика могла так радикально пересмотреть классификацию цветов? "Ньютон, конечно же, ошибся", — скажет Гёте.
Ткани и одеждаВ XVII веке новые классификации в химии и физике превращают красный то в главный цвет, то в маргинальный; и такой неоднозначный статус красного — отголосок того, что происходит в повседневной жизни. В реальности красный повсюду сдает позиции, но в символике сохраняет весь свой потенциал и по-прежнему занимает господствующее положение.
Пожалуй, угасание интереса к красному нагляднее всего проявляется в таких областях, как одежда и домашняя обстановка. Тут сказалось влияние Реформации, которая сочла этот цвет слишком ярким, слишком роскошным, "бесчестным", как выразился Меланхтон. Истинный христианин должен его сторониться. Самое удивительное, что Контрреформация в данном случае частично заимствует у протестантов их моральные ценности. Когда дело касается убранства храма, культа, литургии, атрибутов праздника, изобразительного искусства, она занимает позицию, прямо противоположную хромофобии вождей протестантизма, и предается вакханалии сверкающих красок, наиболее ярким проявлением которой станет искусство барокко. Но когда речь идет о повседневной одежде и обыденной жизни, католическая Контрреформация словно подчиняется протестантскому диктату: цвета становятся темными, контрасты смягчаются, над всем властвуют черное, серое и коричневое; слишком ярким цветам, полихромии, золоту и золотистому объявлена война. Разумеется, следует различать простых смертных и представителей высших классов: одним положены тусклые цвета, другим яркие. Но даже у наиболее состоятельной буржуазии и аристократии отмечается огромная разница между будничной одеждой и нарядами, которые носят по праздничным и торжественным дням: в этих последних случаях идут в ход яркие, дорогие краски. Пышные празднества в Версале и при других дворах дают неверное представление о колорите Великого века. По правде говоря, это был очень темный век, как в хроматическом аспекте, так и в экономическом и социальном. Пожалуй, никогда еще европейцы не были так несчастны. Войны, голод, эпидемии, климатические аномалии, экономический и демографический кризис, чума и другие опустошительные эпидемии, постоянный страх и голод будут продолжаться в течение всего XVII столетия, а продолжительность жизни — неуклонно снижаться.
В таком контексте красный цвет практически выходит из употребления. Где-то еще мелькают красные тона, но только темные, приглушенные. Ярких, оранжевато-красных теперь не увидишь, в моде карминовые оттенки, бордо, малиновый, всевозможные варианты коричневато-красного и лиловато-красного. А ведь новые красители, привозимые из Америки, дают красильщикам возможность расширить их гамму красных тонов. К традиционным марене и кермесу добавляются американское кампешевое дерево, более стойкое и насыщенное, чем азиатское; кустарник аннато, из семян которого добывают красящее вещество; а главное, мексиканская кошениль, насекомое-паразит, живущее на нескольких видах кактуса опунция, которое, как и его родственник, средиземноморский кермес, дает краску, по яркости и насыщенности тонов напоминающую античный пурпур. Для производства краски пригодны только самки насекомого, их собирают, когда они должны отложить яйца. Из высушенных насекомых добывают сок, богатый карминовой кислотой, и перерабатывают его в краситель. Но для производства этой великолепной, сияющей краски, как и для производства кермеса, требуется огромное количество насекомых: около 150 000 штук на килограмм красителя. Отсюда и высокая цена тканей, окрашенных кошенилью. Тем не менее начиная с 1525–1530 годов сушеная кошениль, превращенная в предмет торговли еще ацтеками, ввозится в Европу, где вызывает восхищение красотой, насыщенностью и стойкостью красной краски, которую из нее производят. Правительство Новой Испании вскоре понимает, какую прибыль это ему сулит, и решает создать в Мексике плантации кактусов, где кошениль можно будет разводить в промышленных масштабах. Насекомых, выращенных на кактусах, собирают перед кладкой яиц, убивают, пропаривают и высушивают. Выведенная таким образом кошениль в два раза крупнее дикой, лучше и регулярнее размножается[192]. В середине XVIII века количество кошенили, ввозимой в Европу, оценивается в 350 тонн в год и прибыль от нее почти равна прибыли от экспорта полезных ископаемых. Но путешествия через Атлантику небезопасны: корабли с драгоценным грузом часто подвергаются нападениям англичан или голландцев, а порой и пиратов, которые потом выгодно продают свою добычу[193].
Испанцы долго хранили секреты выращивания кактусов и разведения кошенили. Желание завладеть этими секретами многих толкало на преступления. Но до 1780‐х годов это никому не удавалось, и тогда государства Европы решили создать конкуренцию мексиканской кошенили, начав производить ткани более
