Что-то двигалось по снежной равнине, далеко на белом просторе. Оно вздымалось над снежной коркой невообразимыми скачками. Мы сожгли его. Сожгли все.
Ни один из ста пятидесяти человек персонала базы не прожил более нескольких часов после того, как с них сняли нейрошлемы. Так что, когда члены Конвергенции рассуждают о межцеребральной божественности и о том, как во время войны она пыталась принять физическую форму, я не намерен спорить. Я бы не назвал то, что видел на острове Чарлтон, божественным, хотя это точно не имело никакого отношения к человеку. Конвергенты верят, что во время войны суперинтеллекту удалось вызвать по крайней мере одну успешную беременность, и что этот ребенок несет в себе идеальный нечеловеческий геном, и что святая обязанность Конвергенции – обеспечить его размножение.
Может, это и безумие. Не имеет значения. Не важно, что вы об этом думаете. Важно лишь, что у Конвергенции денег куры не клюют и что этот мальчик для них очень ценен. Возможно, это наш последний шанс, поэтому просто вспомните, что земля уже горит у нас под ногами. Что дороги скоро станут непроходимыми и мы потеряем свой последний шанс.
Теперь слушайте. В тайном раю мыса Победы произошло нечто невероятное. Монстры существуют – создания, которых я видела в тумане на мысу, нельзя назвать иначе, как монстрами. Я имею в виду, что они построены большей частью из металлолома и их создали люди. Я могла ясно разглядеть части дронов: ногу, руку, смеющееся лицо. Но было еще кое-что. Сложность, которой я никогда раньше не наблюдала. Провода, пластмасса, сталь и смазка превратились в непроницаемую органическую массу, в нечто собранное не как попало, а с определенной целью, и эта невообразимая масса медленнно колыхалась. Как будто дышала.
Когда эта штука вышла из тумана перед нашей машиной, я испугалась. И одновременно я была… потрясена. Как, заблудившись в дремучем лесу, выходишь вдруг на огромного дикого зверя. Помимо чудовищности и нелепости, в создании чувствовалось что-то еще… пожалуй, самое точное слово – величие. Впечатление усиливали движущиеся следом граждане Пойнт-Линдена – сотни людей, связанных нейрошлемами друг с другом и с блестящим от смазки богом в тумане. Спокойно и мирно обойдя нашу машину, они вновь собрались в толпу и вскоре растворились в тумане.
Улицы Пойнт-Линдена были совершенно безлюдны. Пока мы медленно катили между пригородными садами, я вглядывалась в крошечную карту из папки риелтора. Элдер-роуд, Джефферсон-роуд, Честнат-стрит, Оуквуд-авеню, Гамильтон-лейн. Обычные названия заурядных улиц, на которых стояли ничем не примечательные дома, заселенные когда-то самыми обычными семьями.
Сады заросли и одичали. Кое-где из травы вырастали причудливые фигуры – неприкаянные, скрученные зародыши, стремящиеся явиться на свет.
Должна признать: они меня поразили. Почему-то захотелось остановить машину, подойти к ним, потрогать и внимательно рассмотреть каждое из этих странных разрастаний. В другой реальности мне бы это понравилось. Я бы спокойно шла по улицам, зачарованная, пусть и с некоторым отвращением. Сейчас все было вывернуто наизнанку. Мы сами – фантастический нарост, скопище больных душ в здоровом мире. За нами нет никакой безопасной повседневной жизни, нет нормальности, в которую можно вернуться, и единственный выход – впереди.
Знаю: то, что мы делаем, нельзя назвать цивилизованным. Но подобное произошло и с тобой. Как и я, ты проснулся однажды и внезапно осознал неизбежное: мы больше не живем в цивилизованном мире.
К дому номер 2139 по Милл-роуд мы подъехали поздно вечером одиннадцатого мая 1997 года, через шесть месяцев после того, как Скип нашел меня в Зосте, и теперь самое время рассказать о моем брате.
Кристофер родился, когда мне было четыре, двенадцатого октября тысяча девятьсот восемьдесят второго года. Мама всегда говорила, что у него нет отца, поэтому я думаю, что он мой брат только наполовину. Помню врача – человека в голубых перчатках и военной форме, который держал на руках грудного ребенка, завернутого в одеяло. Он сказал:
– Это твой брат, Мишель.
Они сразу поняли, что с ним что-то не так, что-то с мозгом, и еще до трех лет он перенес больше тридцати операций. Когда мне исполнилось семь, мать уволили из ВВС, мы остались без помощников, и дедушка научил меня всем премудростям: как менять Кристоферу подгузники, как его одевать, чем кормить. И именно дедушка начал называть его Скипом.
Еще вспомнилось: когда мне было девять, мы жили с матерью в трейлере на свалке, где-то в северной Либертарии. Мать потрошила карманным ножом нейритовые кабели, а мы с пятилетним Скипом играли среди обломков кораблей, и я нашла фигурку Космического малыша. Скип любил этого героя, смотрел все до единого эпизоды с ним и, когда мы играли, всегда был Малышом, а я – его приятелем, космическим котом сэром Астором. По вечерам мать уезжала с мужчинами, которые давали ей деньги, а я рассказывала Скипу истории о Космическом малыше и сэре Асторе, об их отважных приключениях в далеких галактиках. Брат никогда не расставался с найденной мной игрушкой. Примерно через год или чуть больше я обнаружила мать лежащей без сознания на полу трейлера. Я прошла больше трех миль по шоссе, держа за руку Скипа, пока не встретила людей. Мать умерла годом позже в больнице в Хоббсе, брата забрала социальная служба, а я оказалась у деда в Кингстоне.
Когда Скип пришел за мной в Зост, город доживал последние дни. Я как раз увидела, как вооруженные незнакомцы выволокли из дома и застрелили мою соседку через дорогу, мисс Стайлс. Тед уже неделю лежал на берегу реки. Аманда давно пропала, и мое почерневшее, разбитое сердце еле билось где-то на опустевших улицах Зоста.
Я не ела несколько дней. Собственно, еда у меня имелась – консервы и старые макароны в кладовке, однако, должно быть, я сознательно решила умереть. Теперь точно уже не помню, но думаю, так я и решила.
Не знаю, как Скип нашел Космического малыша, а уж тем более меня, но когда я увидела на дорожке желтого робота с игрушкой