Мне было пятнадцать, и я чувствовала это. Я чувствовала, что бегу наперегонки со временем. Мое тело менялось, наливалось, округлялось, растягивалось, набухало. Мне хотелось, чтобы все это прекратилось, но казалось, тело больше мне не принадлежит. Оно жило собственной жизнью, и ему не было дела до того, как я воспринимаю эти странные изменения, хочу ли я из ребенка превращаться в кого-то другого.
Все это одновременно и возбуждало, и пугало меня. Я всегда знала, что взрослею не так, как мои братья, но никогда не задумывалась, что это значит. Теперь же я только об этом и думала. Я начала искать сигналы, которые помогли бы понять эту разницу. И находила их повсюду.
Как-то в воскресенье я помогала маме готовить жаркое на ужин. Отец стащил ботинки и ослабил галстук. Он без умолку говорил, как только мы вышли из церкви.
– Подол платья Лори на три дюйма выше колена, – говорил он. – О чем только думала эта женщина, надевая такое платье?
Мама рассеянно кивала, нарезая морковь. Она давно привыкла к лекциям и проповедям.
– А Дженет Барни? – продолжал отец. – Если женщина надела блузку с таким глубоким вырезом, она не должна наклоняться.
Мама кивнула. Я вспомнила бирюзовую блузку Дженет. Вырез был всего на дюйм ниже ключиц, но блузка была довольно свободной. Я представила, как она наклоняется, и поняла, что обзор будет замечательным. В то же время я подумала, что в облегающей блузке Дженет могла бы наклоняться без страха, но при этом выглядела бы еще более нескромно. Праведные женщины не носят облегающей одежды. Такая одежда для других.
Я пыталась понять, насколько же облегающей может быть одежда, и тут отец сказал:
– Дженет ждала, пока я посмотрю на нее. Она хотела, чтобы я это увидел.
Мама неодобрительно щелкнула языком, а потом стала резать картошку. Эти отцовские слова я запомнила очень отчетливо, хотя напрочь забыла многие такие же. В последующие годы я очень часто вспоминала эти слова. И чем дольше я над ними думала, тем больше боялась, что стану неправедной женщиной. Иногда я не могла сдвинуться с места, настолько боялась ходить, наклоняться или приседать, как они. Но никто никогда не учил меня, как надо наклоняться, поэтому я знала, что наверняка поступаю неправильно.
Мы с Шоном прослушивались на мелодраму в нашем театре. На первой репетиции я встретила Чарльза и половину вечера набиралась смелости, чтобы заговорить с ним. А когда заговорила, он признался мне, что влюблен в Сэди. Конечно, это было далеко от идеала, но зато у нас появилась тема для разговора.
Домой я возвращалась с Шоном. Он сидел за рулем и смотрел на дорогу так, словно она его смертельный враг.
– Я видел, как ты разговаривала с Чарльзом, – сказал он. – Тебе же не хочется, чтобы люди думали, что ты из таких девушек?
– Из каких?
– Ты знаешь, о чем я…
На следующий вечер Шон неожиданно зашел в мою комнату и обнаружил, что я подкрашиваю ресницы старой тушью Одри.
– Ты красишься?
– Ну да…
Шон повернулся, чтобы выйти, но в дверях задержался.
– Я думал, ты лучше… А ты такая же, как все.
Он перестал называть меня сладшей местрой.
– Пошли, Рыбьи глазки! – крикнул он мне как-то раз в театре.
Чарльз с любопытством посмотрел на него. Шон начал объяснять это прозвище, а я принялась хохотать, надеюсь, достаточно громко, чтобы он замолчал. Я смеялась, словно мне нравилось, когда меня так называют.
Когда я впервые подкрасила губы блеском, Шон назвал меня блудницей. Я была в своей комнате, смотрелась в зеркало и пыталась сделать все правильно. И тут в дверях появился Шон. Он сказал это словно в шутку, но я тут же стерла блеск с губ. Вечером в театре, заметив, что Чарльз смотрит на Сэди, я снова подкрасила губы. И тут же увидела, как скривился Шон. Когда мы возвращались домой, атмосфера в машине была напряженной. На улице подморозило. Я сказала, что мне холодно, и Шон наклонился включить печку. А потом остановился, хохотнул и опустил все стекла в машине. На меня словно ведро со льдом опрокинули. Я пыталась поднять хотя бы свое стекло, но он поставил замок. В ответ на мои просьбы Шон только смеялся.
– Мне холодно, – твердила я. – Мне очень, очень холодно.
Так мы проехали двенадцать миль. Все это было бы веселой игрой для двоих, если бы у меня так не стучали зубы.
Я боялась, что стану неправедной женщиной. Иногда я не могла сдвинуться с места, настолько боялась ходить, наклоняться или приседать, как они.
Мне казалось, что до появления Сэди все было лучше. Я даже убедила себя, что это ее вина. Без нее Шон был бы другим. После Сэди он начал встречаться со своей прежней подружкой, Эрин. Эрин была старше, она не собиралась играть в его игры. И поначалу мне казалось, что я была права: Шон стал вести себя лучше.
А потом Чарльз пригласил Сэди на ужин. Она согласилась, и это услышал Шон. В тот вечер я допоздна работала у Рэнди. Когда за мной заехал Шон, на нем лица не было от злобы. Я поехала с ним, надеясь его успокоить, но мне это не удалось. Он два часа колесил по городу, выискивая джип Чарльза. Шон грязно ругался и твердил, что, когда найдет этого ублюдка, «начистит ему физиономию». Я сидела на пассажирском сиденье, слушала рев двигателя, смотрела, как желтые линии исчезают под капотом. Я вспоминала брата, каким он был в поездке. Я думала об Альбукерке и Лос-Анджелесе, о долгих милях на трассах.
На сиденье между нами лежал пистолет. Когда Шон не переключал передачи, он брал его и гладил, иногда крутил на указательном пальце, прежде чем положить обратно. Свет от проезжавших мимо машин играл на металлическом стволе.
Я проснулась, почувствовав тысячи иголочек в голове. Они больно жалили и не давали ни о чем думать. Потом они неожиданно исчезли, и я собралась с мыслями.
Было раннее утро. Янтарный солнечный свет проникал в окно моей спальни. Я стояла, но не сама. Две руки сдавили мое горло и трясли меня изо всех сил. Иголочки в голове пронзили череп. У меня было всего несколько секунд, чтобы удивиться, почему иголочки вернулись. Глаза мои были открыты, но видела я лишь белые вспышки. До меня доносились невнятные крики:
– ШЛЮХА! БЛУДНИЦА!
Потом другой голос. Мамин.
– Прекрати! – кричала она. – Ты убьешь ее! Прекрати!
Наверное, она схватила его, потому что я почувствовала, что он повернулся. Я упала на пол. Когда я открыла глаза, мама и Шон стояли лицом к лицу. На маме была лишь рваная ночная сорочка.
Я с трудом поднялась на ноги. Шон схватил
