Все это Робин рассказала на нашем собрании. Когда она закончила, еще одна наша соседка, Меган, откашлялась и сказала:
– Хочу всем напомнить, что нужно мыть руки после туалета. И не просто водой, а с мылом.
Робин закатила глаза:
– Уверена, здесь все об этом прекрасно знают.
Тем вечером, выйдя из туалета, я остановилась у раковины и вымыла руки. С мылом.
На следующий день начались занятия. Мое расписание подготовил Чарльз. Он записал меня на два курса музыки и курс религии – Чарльз сказал, что это будет для меня легко. Но он же записал меня на два более сложных курса – алгебру, которая до смерти меня пугала, и биологию (этого предмета я не боялась, просто потому, что не знала, что это такое).
Алгебра грозила лишить меня стипендии. Профессор что-то невнятно бормотал у большой доски. Не мне одной было сложно его понять, но, пожалуй, я была единственной, кто не понимал совершенно ничего. Чарльз пытался помочь, но он в этом году оканчивал школу, и у него своих дел было предостаточно. В октябре прошел промежуточный экзамен, и я его провалила.
Я перестала спать. Засиживалась до глубокой ночи, закручивая волосы в тугие узлы и пытаясь разобраться в том, что написано в учебнике. Потом ложилась и начинала изучать собственные конспекты. У меня развилась язва желудка. Как-то раз Дженни обнаружила меня на чужом газоне, на полпути от нашей квартиры к университету. Живот у меня горел огнем. Я дрожала от боли, но не могла позволить соседке отвезти меня в больницу. Она просидела со мной полчаса, а потом отвела домой.
Мама не уставала повторять, что лекарства – это особый вид яда, говорила мне, что если я приму таблетку, то даже через десять лет мои дети родятся уродами.
Боль в животе усилилась. По ночам она становилась непереносимой, и я совсем перестала спать. Мне нужны были деньги на жилье, поэтому я устроилась уборщицей в инженерном корпусе. Смена моя начиналась в четыре утра. Из-за язвы и этой работы спать мне совсем не удавалось. Дженни и Робин твердили, что мне нужно пойти к врачу, но я отказывалась. Я говорила, что поеду домой на День благодарения и мама меня вылечит. Девушки тревожно переглядывались и молчали.
Чарльз повторял, что я гублю собственную жизнь, что я патологически неспособна просить о помощи. Он сказал мне это по телефону, причем говорил так тихо, что почти перешел на шепот.
Я ответила, что он сошел с ума.
– Тогда поговори с профессором по алгебре. Ты провалила экзамен. Попроси тебе помочь.
Мне даже в голову не приходило поговорить с профессором. Я не представляла себе, что нам позволено говорить с преподавателями. Поэтому решила попробовать, хотя бы для того, чтобы доказать Чарльзу, что я на это способна.
Незадолго до Дня благодарения я постучала в дверь к профессору. В кабинете он показался мне меньше, чем в аудитории. Лысина и очки у него ярко блестели. Профессор перебирал какие-то бумаги на столе. Я села. Он даже не взглянул на меня.
– Если я провалю экзамен по вашему предмету, – сказала я, – то потеряю стипендию.
Я не стала объяснять, что без стипендии не смогу продолжить учебу.
– Мне жаль, – ответил он, не глядя на меня, – но это серьезное учебное заведение. Может быть, вам будет лучше вернуться, когда вы станете старше. Или перевестись.
Я не поняла, что он имел в виду, когда говорил о переводе, поэтому не ответила. Я поднялась, чтобы уйти, и это почему-то его смягчило.
– Честно говоря, – сказал он, – экзамен провалили многие. Давайте сделаем так: финальный экзамен включает в себя весь материал семестра. Я объявлю, что на финальную оценку, если кто-то получит отлично – не девяносто восемь, а ровно сто баллов, – не повлияют результаты промежуточного экзамена. Согласны?
Я кивнула. Это было рискованно, но мне было не привыкать. Я позвонила Чарльзу и сказала, что на День благодарения вернусь в Айдахо и мне нужен учитель алгебры. Он ответил, что встретится со мной в Оленьем пике.
22. Что мы шепчем, а что кричим
Когда я приехала на гору, мама готовила обед ко Дню благодарения. Большой дубовый стол был заставлен банками с микстурами и флаконами с эфирными маслами. Я быстро все убрала: к обеду должен был приехать Чарльз.
Шон был в хорошем настроении. Он сидел на скамье за столом и наблюдал, как я убираю банки и флаконы. Я перемыла мамин фарфор, которым мы никогда не пользовались, и стала расставлять тарелки и раскладывать приборы, стараясь соблюсти симметрию.
Шона мои усилия обидели.
– Это всего лишь Чарльз, – сказал брат. – Не так уж высоки его стандарты, он же встречается с тобой.
Я начала расставлять стаканы. Когда я поставила стакан перед Шоном, он ткнул меня пальцем под ребра, причем довольно сильно.
– Не трогай меня! – взвизгнула я.
А потом все перевернулось. Ноги у меня подкосились, и я упала в гостиной. Мамы рядом не было.
Шон перевернул меня на спину и уселся мне на живот, придавив мои руки коленями. Он был таким тяжелым, что я не могла дышать. Шон пережал мне горло локтем. Я задыхалась, пыталась вдохнуть, но безуспешно.
– Когда ты ведешь себя как ребенок, я веду себя с тобой так же.
Шон говорил очень громко. Почти кричал. Он говорил это мне, но не для меня. Это было сказано для мамы, чтобы обозначить момент: я – непослушный ребенок, он меня наказывает. Давление на горло ослабело, я смогла вдохнуть благословенный воздух. Шон знал, что я не стану жаловаться.
– Кончай! – крикнула из кухни мама, но я не поняла, обращалась ли она к Шону или ко мне.
– Кричать неприлично, – сказал Шон, снова обращаясь к кухне. – Останешься на полу, пока не извинишься.
Я извинилась за то, что кричала на него. Через мгновение оказалась уже на ногах.
Я свернула салфетки из бумажных полотенец и положила их на тарелки. Когда клала салфетку на тарелку Шона, он снова ткнул меня пальцем под ребра. Я промолчала.
Чарльз приехал рано – отец еще не вернулся со свалки. Он сел за стол напротив Шона. Шон смотрел на него не моргая. Мне не хотелось оставлять их наедине, но нужно было помогать маме с готовкой, поэтому я вернулась к плите, но постоянно находила поводы подойти к столу. Так я услышала, как Шон рассказывает Чарльзу о
