Я позвонила Нику, сказала, что мне нужно на несколько дней уехать в Айдахо – семейные дела, ничего серьезного. Он понял, что я чего-то недоговариваю. По тону голоса я почувствовала, что мое недоверие его обижает. Но я вычеркнула Ника из памяти, как только положила трубку.
Я стояла, сжимая в руках ключи от машины и держась за ручку двери. Стрептококк. А что, если я заражу отца? Я принимала пенициллин почти три дня. Врач сказал, что через сутки я буду незаразна, но ведь он был врач, и я ему не доверяла.
Я выжидала день. Несколько раз принимала прописанный пенициллин, потом позвонила маме и спросила, что мне делать.
– Ты должна вернуться, – сказала она дрогнувшим голосом. – Не думаю, чтобы завтра стрептококк смог ему повредить.
Не помню, как доехала до дома. Мой взгляд изредка останавливался на кукурузных и картофельных полях, на поросших соснами темных холмах. Но я ничего не видела. Видела лишь отца, каким он был во время нашей последней встречи, подавленный и испуганный. Вспоминала, как визгливо кричала на него в тот раз.
Как и Кайли, я не помню, что увидела, когда впервые посмотрела на отца. Помню, что утром, когда мама сняла повязки, его уши стали похожи на какой-то кисель – так сильно они обгорели, и кожа на них стала какой-то вязкой. Когда я вошла через черный ход, то сразу же увидела маму с ножом для масла: она отделяла уши отца от черепа. До сих пор вижу ее с тем ножом. Взгляд ее серьезен и сосредоточен, но где отец и как он выглядит, я совершенно не помню. В памяти провал.
В комнате стоял резкий запах – запах обгорелой плоти, окопника, коровяка и подорожника. Я видела, как мама и Одри меняют повязки. Они начали с рук. Пальцы отца были покрыты белесоватой жидкостью – то ли расплавившейся кожей, то ли гноем. Плечи отца не обгорели, спина тоже уцелела, но живот и грудь были закрыты плотной повязкой. Когда они сняли повязку, я увидела большие участки воспаленной, но целой кожи. Были и ожоги, там, куда попали струи пламени. Они издавали едкий запах, как гниющее мясо. Я увидела полости, заполненные чем-то белым.
В тот момент я поняла, как сильно мне хотелось, чтобы этот конфликт закончился. В глубине души верила в будущее, в котором мы сможем быть настоящими отцом и дочерью.
Но больше всего потрясло меня его лицо. У него сохранился лоб и нос. Кожа вокруг глаз и на щеках была розовой и здоровой. Но под носом не осталось ничего. Что-то красное, изуродованное, обвисшее, словно пластиковая маска, которую слишком близко поднесли к свече.
Отец не мог проглотить ничего – ни еду, ни воду – почти три дня. Мама позвонила в больницу в Юте и умоляла прислать ей капельницу.
– Нужно остановить обезвоживание, – твердила она. – Он умрет, если не получит воды.
Врач сказал, что вышлет вертолет, но мама отказалась.
– Тогда я не смогу вам помочь, – сказал врач. – Вы его убиваете, а я не хочу принимать в этом участия.
Мама не знала, что делать. В последней отчаянной попытке она сделала отцу клизму, засунув трубку как можно глубже, чтобы хоть как-то ввести в организм воду. Она не представляла, чем это поможет и есть ли там орган, способный всасывать воду, но это было единственное не обгоревшее отверстие на теле отца.
Ночью я спала на полу в гостиной, чтобы быть рядом, когда мы его потеряем. Несколько раз просыпалась, слышала стоны, движения и шепот, что, если это случится еще раз, он перестанет дышать.
За час до рассвета дыхание его остановилось. Я была уверена, что это конец: он умер и уже не восстанет. Я положила руку на стопку бинтов, а Одри и мама суетились вокруг меня, что-то приговаривая и топоча. В комнате было неспокойно, а может быть, мне просто показалось, потому что была неспокойна я. На протяжении многих лет мы с отцом спорили. Наша жизнь была сплошной борьбой самолюбий. Я думала, что смирилась с этим, приняла наши отношения такими, каковы они есть. Но в тот момент я поняла, как сильно мне хотелось, чтобы этот конфликт закончился. В глубине души верила в будущее, в котором мы сможем быть настоящими отцом и дочерью.
Я смотрела на его грудь, молилась, чтобы он начал дышать, но он не дышал. Прошло слишком много времени. Я хотела уже уйти, чтобы мама и сестра смогли проститься. И тут он кашлянул – резкий, задыхающийся звук, словно смяли шершавую бумагу. А потом его грудь, как Лазарь, восставший из гроба, стала подниматься и опускаться.
Я сказала маме, что уезжаю. Отец может выжить, и я не хочу, чтобы причиной его смерти стал стрептококк.
Мамино дело пришлось приостановить. Женщины, работавшие на нее, перестали готовить настойки и разливать масла. Вместо этого они готовили мазь по новому рецепту – из окопника, лобелии и папоротника. Мама придумала это средство специально для отца. Смазывала этой мазью его ожоги два раза в день. Не помню, какие еще средства она использовала. Не знаю, откуда брала силы для этого. Знаю только, что в первые две недели они использовали семнадцать галлонов мази.
Из Пердью прилетел Тайлер. Он ухаживал за мамой, каждое утро менял повязки на пальцах отца, соскребая отмершие за ночь ткани. Отцу было не больно. Нервы погибли.
– Я соскреб столько плоти, – говорил мне Тайлер, – что был уверен: как-то утром доберусь до кости.
Отцовские пальцы стали сгибаться – неестественно, назад. Это происходило, потому что начали сжиматься сухожилия. Тайлер пытался разогнуть пальцы, вытянуть сухожилия, но отец не мог выдержать боли.
Я вернулась в Олений пик, когда полностью убедилась в том, что стрептококк побежден. Я сидела у постели отца, медицинской пипеткой вливала ему в рот воду и кормила его овощным пюре, словно младенца. Он редко говорил. От боли ему было трудно сосредоточиться. Он не мог закончить предложения – мозг переключался на боль. Мама предложила купить лекарства, самые сильные анальгетики, но он отказался. Он сказал, что это Господня боль и он хочет прочувствовать ее целиком и полностью.
Перед отъездом я объехала все видеомагазины на сто миль, чтобы найти полный набор «Молодоженов». Я привезла фильм отцу. Он моргнул, показывая, что смотрел его. Я спросила, не хочет ли он посмотреть какую-нибудь серию. Он снова моргнул. Я поставила первую кассету и села рядом с ним. На экране Элис Крамден снова и снова обводила мужа вокруг пальца,
