26. Ожидание движения воды
Отец провел в постели два месяца. Переносил его кто-то из братьев. Он писал в бутылку, клизмы продолжались. Даже когда стало ясно, что он выживет, мы не представляли, какой будет эта жизнь. Мы могли только ждать. Вскоре стало ясно, что вся наша жизнь превратилась в ожидание – ожидание кормления, ожидание смены повязок. Ожидание понимания того, что осталось от нашего отца.
Было трудно представить такого сильного, гордого, крепкого человека, как наш отец, калекой на всю жизнь. Я не знала, как он смирится с тем, что маме придется резать ему еду. Сможет ли он быть счастлив, если не удержит в руках молотка? Слишком многое было потеряно.
Но вместе с печалью в моей жизни появилась надежда. Отец всегда был человеком жестким: он все знал лучше всех. Его не интересовало то, что мог сказать кто-то другой. Мы слушали его, а не наоборот. Когда он не говорил сам, то требовал полной тишины.
Взрыв превратил отца из проповедника в наблюдателя. Из-за постоянной боли в сильно обожженном горле говорить ему было тудно. И он наблюдал. Он слушал. Он лежал – час за часом, день за днем – и наблюдал за окружающим миром, не раскрывая рта.
Через несколько недель отец, который пару лет назад без ошибки не мог назвать мой возраст, узнал все о моей учебе, бойфренде и летней работе. Я ничего ему не рассказывала, но он слушал мою болтовню с Одри, пока мы меняли его повязки, и все запоминал.
– Я хочу больше узнать об учебе, – проскрипел он как-то утром ближе к осени. – Это очень интересно.
И это стало новым началом.
Когда Шон и Эмили объявили о помолвке, отец все еще был прикован к постели. Это произошло во время ужина, когда вся семья собралась за кухонным столом. Шон объявил, что собирается жениться на Эмили. Все замолчали, только вилки стучали по тарелкам. Мама спросила, серьезно ли он говорит. Шон ответил, что пошутил, что надеется найти кого-то получше, прежде чем на такое решиться. Эмили сидела рядом с ним. На лице ее я заметила натянутую улыбку.
В ту ночь я не спала. Постоянно проверяла засов на двери. Настоящее казалось таким хрупким. Казалось, стоит мне закрыть глаза, и я снова стану пятнадцатилетней.
Утром Шон сказал, что они с Эмили хотят совершить конную прогулку к озеру Блумингтон – двадцать пять миль от нашего дома. Я удивила всех, сказав, что тоже хочу поехать. Представляя долгие часы рядом с Шоном, я не могла не испытывать тревоги, но постаралась подавить эти чувства. Мне нужно было это сделать.
Пятьдесят миль верхом – все равно что пятьсот, особенно если твое тело больше привыкло к стулу, чем к седлу. Когда мы добрались до озера, Шон и Эмили спрыгнули с лошадей и стали устраивать лагерь. Я смогла лишь снять с Аполлона седло и рухнула на поваленное дерево. Смотрела, как Эмили ставит палатку, где мы с ней должны были ночевать. Эмили была высокой, немыслимо худой, с длинными прямыми волосами, настолько светлыми, что они напоминали серебро.
Вскоре стало ясно, что вся наша жизнь превратилась в ожидание – ожидание кормления, ожидание смены повязок. Ожидание понимания того, что осталось от нашего отца.
Мы развели костер, стали петь песни, потом играть в карты. А потом разошлись по палаткам. Я лежала рядом с Эмили в темноте и слушала сверчков. Я пыталась придумать, как начать разговор – как сказать ей, что она не должна выходить замуж за моего брата. И тут она заговорила первой.
– Хочу поговорить с тобой о Шоне, – сказала она. – Я знаю, что у него есть проблемы.
– Есть, – подтвердила я.
– Он духовный человек, – продолжала Эмили. – Господь даровал ему особый талант. Помогать людям. Он рассказал мне, как помогал Сэди. И тебе тоже.
– Мне он не помогал.
Я хотела сказать больше, объяснить Эмили то, что объяснил мне священник. Но это были его слова, не мои. У меня не было слов. Я проехала двадцать пять миль, чтобы поговорить, и не могла выдавить ни слова.
– Дьявол искушает его больше, чем других мужчин, – сказала Эмили. – Это из-за его дара. Он – угроза для сатаны. Вот почему у него возникают проблемы. Из-за его праведности. – Она села. В темноте я видела хвост ее светлых волос на затылке. – Он сказал, что причинит мне боль. Я знаю, это все из-за сатаны. Но иногда я боюсь его. Боюсь того, что он сделает.
Я сказала, что ей не следует выходить замуж за того, кто ее пугает, никому не следует. Но слова мои пропали втуне. Я верила в то, что говорила, но недостаточно хорошо понимала собственные слова, чтобы наделить их жизнью.
Смотрела на Эмили в темноте, искала ее лицо, пыталась понять, почему брат имеет над ней такую власть. Он имел власть и надо мной. Я знала, что еще не освободилась. В тот момент я не была ни в его власти, ни свободной от нее.
– Он – духовный человек, – снова повторила Эмили.
Потом она нырнула в свой спальный мешок, и я поняла, что разговор закончен.
В университет я вернулась за несколько дней до осеннего семестра. Приехала прямо к Нику. Мы почти не разговаривали. Когда он звонил, мне вечно нужно было что-то делать – менять повязки или готовить мазь. Ник знал, что мой отец сильно обгорел, но не представлял насколько. Я больше утаивала, чем рассказывала. Не говорила про взрыв. Не говорила, что «навещаю» отца не в больнице, а в нашей гостиной. Не говорила, что у отца останавливалось сердце, не рассказывала об изуродованных руках, клизме, фунтах отмершей плоти, которую мы срезали с его тела.
Я постучала. Ник открыл. Он был удивлен, увидев меня.
– Как твой отец? – спросил он, когда я села рядом с ним на диван.
Оглядываясь назад, я понимаю, что это, пожалуй, был самый важный момент нашей дружбы, момент, когда я могла сделать что-то хорошее, но не сделала этого. Я впервые увиделась с Ником после взрыва. Могла рассказать ему все прямо тогда: что моя семья не верит в современную медицину, что мы лечим ожоги дома мазями и гомеопатией, что это было ужасно, хуже, чем ужасно, что я за всю жизнь не смогу забыть запаха горелой плоти. Могла рассказать ему все это, облегчить свой груз и стать сильнее. Но я все оставила при себе, и моя дружба с Ником, которая уже угасала, не получая никакой подпитки, окончательно рухнула и исчезла.
Мне казалось, я могу все исправить – я вернулась, это останется моей жизнью. А
