На следующей встрече профессор Стейнберг сказал, что, когда придет пора подавать заявление на продолжение образования, меня наверняка примут в любой университет, какой я выберу.
– Вы бывали в Гарварде? – спросил он. – Или вы предпочитаете Кембридж?
Я представила себя в Кембридже – взрослая студентка в развевающейся черной мантии стремительно идет по старинным коридорам. И тут же увидела себя в нашей ванной, с заломленной за спину рукой и головой в унитазе. Я пыталась сосредоточиться на студентке, но не могла. Перед моими глазами тут же возникала и та, другая девушка. Ученая или блудница; вместе им не сойтись. Одна – это ложь.
– Я не могу учиться здесь, – прошептала я. – У меня просто нет денег.
– О деньгах я позабочусь, – ответил профессор Стейнберг.
В конце августа в наш последний вечер в Кембридже состоялся прощальный ужин в большом зале. Столько ножей, вилок и бокалов на столах я никогда в жизни не видела. Картины на стенах призрачно мерцали в свете свечей. Я была подавлена этой элегантностью и старалась казаться максимально незаметной. Смотрела на других студенток в шелковых платьях, с сильно подведенными глазами. Их красота меня просто убивала.
За ужином я слушала веселую болтовню подружек и больше всего мечтала оказаться в своей маленькой комнатке. За большим столом сидел профессор Стейнберг. Каждый раз, когда я смотрела на него, срабатывал старый рефлекс. Все мышцы мои напрягались, тело готовилось к бегству.
Я ушла в тот момент, когда подали десерт. Скрыться от этой изысканной красоты было огромным облегчением. Без тягостного контраста я снова почувствовала себя самой собой. Доктор Керри заметил, что я ухожу, и последовал за мной.
Уже стемнело. Газон был черным, небо еще чернее. С земли поднимались сияющие белоснежные столпы, подсвечивающие церковь. Церковь буквально светилась на фоне темного неба.
– Ты произвела большое впечатление на профессора Стейнберга, – сказал доктор Керри, подходя ко мне. – Надеюсь, и он тоже – на тебя.
Я не понимала.
– Пойдем, – потянул меня профессор к церкви. – Мне нужно тебе кое-что сказать.
Я пошла за ним, остро ощущая бесшумность собственной походки. Мои кеды никогда не цокали по камням, как туфельки на каблучках, в которых ходили другие девушки.
Доктор Керри сказал, что наблюдал за мной.
– Ты ведешь себя как человек, притворяющийся кем-то другим. Тебе кажется, что от этого зависит твоя жизнь.
Я не знала, что ответить, и промолчала.
– Тебе никогда не приходило в голову, что ты имеешь такое же право находиться здесь, как любой другой?
Он ждал моего ответа.
– Накрывать на стол мне было бы приятнее, чем сидеть за ним, – ответила я.
Доктор Керри улыбнулся.
– Поверь профессору Стейнбергу, – сказал он. – Если он говорит, что ты «чистое золото» – а я слышал это, – значит, так оно и есть.
– Это волшебное место, – прошептала я. – Здесь все сияет.
– Ты должна перестать так думать, – решительно сказал доктор Керри. – Ты не фальшивое золото, сверкающее только при должном освещении. Кем бы ты ни стала, в кого бы ни превратилась, ты всегда останешься такой. Всегда. Это не свет Кембриджа. Это твой свет. Ты – золото. И возвращение в университет Бригама Янга или даже на твою гору этого не изменит. Может быть, это изменит отношение к тебе других людей или даже твое собственное отношение к себе – в определенном свете даже золото тускнеет. Но это лишь иллюзия. И так было всегда.
Мне хотелось поверить доктору Керри, согласиться с его словами, но у меня никогда не было такой веры. Как бы глубоко я ни прятала воспоминания, как бы сильно ни зажмуривалась, чтобы их не видеть, стоило мне подумать о себе, я сразу видела ту девушку в ванной и на парковке.
Я представила себя в Кембридже – взрослая студентка в развевающейся черной мантии стремительно идет по старинным коридорам. И тут же увидела себя в нашей ванной, с заломленной за спину рукой и головой в унитазе.
Я не могла рассказать доктору Керри о той девушке. Я не могла вернуться в Кембридж, потому что это место являло собой разительный контраст со всеми мучительными и унизительными моментами моей жизни. В университете Бригама Янга мне почти удалось забыть об этом, закрыться от болезненных воспоминаний. Но здесь контраст был слишком велик. Здесь перед моими глазами открывался слишком фантастический мир. И воспоминания становились более реальными – и достоверными, – чем каменные шпили.
Я пыталась уговорить себя, что не могу учиться в Кембридже по другим причинам, связанным с классовой принадлежностью и статусом. Я была бедна, я выросла в бедной семье. Я могла стоять на крыше церкви под порывами ветра и не сгибаться. Такой человек не принадлежит Кембриджу: ни строитель, ни блудница. В тот день я записала в дневнике: «Я могу учиться в школе. Я могу купить себе новую одежду. Но я останусь той же Тарой Вестовер. Я умею выполнять такую работу, какая не по силам ни одному студенту Кембриджа. И даже если на нас будет одинаковая одежда, мы останемся разными». Одежда не могла исправить меня. Во мне было что-то гнилое, и зловоние было слишком сильным и едким, чтобы его можно было прикрыть простой одеждой.
Не знаю, догадывался ли об этом доктор Керри. Но он понял, что одежда для меня – это символ того, почему я не принадлежу этому месту и никогда не смогу принадлежать. Об этом он сказал мне, уходя и оставляя меня в изумленном восторге перед огромной церковью.
– Главное, что нас определяет, скрывается в нас самих, – сказал он. – И в тебе, Тара. Профессор Стейнберг сказал, что чувствует себя Пигмалионом. Вспомни эту историю. – Он помолчал, глаза его горели, голос стал громче: – Элиза была всего лишь бедной цветочницей в красивом платье. Пока она не поверила в себя. И тогда стало не важно, какое платье она наденет.
29. Выпуск
Программа закончилась, и я снова оказалась в университете Бригама Янга. Кампус был таким же, как всегда, и мне легко было забыть Кембридж и вернуться к прежней жизни. Но профессор Стейнберг твердо решил не дать мне забыть. Он прислал мне документы на получение стипендии Гейтса и объяснил: это примерно то же, что и стипендия Родса, только в Кембридже, а не в Оксфорде. Стипендия включала в себя полную стоимость
