Мы ждали, когда принесут еду. Отец спросил меня о занятиях. Я ответила, что учу французский язык.
– Это язык социалистов, – сказал отец и двадцать минут читал мне лекцию по истории ХХ века.
Он сказал, что еврейские банкиры в Европе подписали тайное соглашение, чтобы развязать Вторую мировую войну, и заставили американских евреев заплатить за нее. Они придумали холокост, потому что мировой беспорядок принес им значительную финансовую выгоду. Они отправляли собственных сородичей в газовые камеры ради увеличения своего богатства.
Подобные идеи были мне знакомы, но я не сразу вспомнила, где слышала о них. Об этом рассказывал доктор Керри, когда говорил о «Протоколах сионских мудрецов». В «Протоколах», опубликованных в 1903 году, рассказывалось о тайной встрече влиятельных евреев, стремящихся к мировому господству. Было установлено, что это обычная фальсификация, но книга все равно распространялась и усиливала антисемитские настроения вплоть до Второй мировой войны. Адольф Гитлер писал о «Протоколах» в «Моей борьбе». Он утверждал, что эта книга – исторический документ, который показывает истинную природу евреев.
Отец говорил громко: на горе это было нормально, но в маленьком ресторане его голос буквально гремел. Люди за соседними столиками перестали разговаривать и слушали его. Я уже жалела, что выбрала ресторан так близко от дома.
От Второй мировой войны отец перешел к ООН, Евросоюзу и неизбежной гибели мира. Он говорил так, словно три этих понятия были синонимами. Нам подали карри, и я переключилась на еду. Мама тоже устала от проповеди и попросила отца поговорить о чем-то другом.
– Но мир гибнет! – буквально прокричал он.
– Конечно, гибнет, – спокойно ответила мама. – Но давай не будем говорить об этом за ужином.
Я отложила вилку и изумленно уставилась на родителей. Из всего странного, что произошло за последние полчаса, эти мамины слова потрясли меня больше всего. Все, что делали родители, всегда казалось мне разумным, подчиненным понятной логике. Возможно, все дело было в месте: Олений пик был их миром и скрывал их. По крайней мере, поглощал их шум. Но здесь, совсем рядом с университетом, они казались настолько нереальными, что это уже граничило с мифом.
Отец смотрел на меня, ожидая моей реакции, но я уже ничего не понимала. Я не знала, кем мне быть. На горе я мгновенно превращалась в их дочь и последовательницу. Но здесь я не могла обрести тот голос, который сам собой появлялся в тени Оленьего пика.
Мы пришли в мою квартиру, и я показала родителям свою комнату. Мама распахнула дверь и увидела портрет Мартина Лютера Кинга: этот плакат я повесила четыре года назад, когда впервые узнала о движении за гражданские права.
– Это Мартин Лютер Кинг? – спросил отец. – Разве ты не знаешь, что он был связан с коммунистами?
Он прикусил странную ткань, образовавшуюся на месте его губ.
Ночью родители уехали. Я смотрела, как они уходят, а потом вернулась к своему дневнику: «Удивительно, как я могла всему этому верить, не испытывая ни малейших сомнений. Весь мир был не прав – прав был один только отец».
Я вспомнила о том, что жена Тайлера, Стефани, сказала мне по телефону несколькими днями ранее. Она сказала, что потребовались годы, чтобы убедить Тайлера позволить сделать прививки их детям. В глубине души он продолжал считать вакцины частью заговора медицинского истеблишмента. Вспомнив об этом сейчас, когда голос отца все еще гремел у меня в ушах, я удивилась своему брату. «Он же ученый! – написала я в дневнике. – Как он может не понимать этой паранойи!» Я перечитала написанное, и едкость уступила место иронии: «Вот опять! Есть ли у меня право смеяться над Тайлером, когда мне самой до сегодняшнего дня не сделали ни одной прививки?»
Собеседование на стипендию Гейтса проходило в колледже Сент-Джонс в Аннаполисе. Кампус колледжа напугал меня своей безупречностью – идеальные газоны и элегантная колониальная архитектура. Ожидая в коридоре своей очереди, я страшно нервничала. В брючном костюме чувствовала себя неловко, поэтому судорожно вцепилась в сумочку Робин. Но профессор Стейнберг написал столь убедительную рекомендацию, что мне и делать ничего не пришлось.
Подтверждение пришло на следующий день: я получила стипендию.
Телефон буквально разрывался, мне звонили из университетской газеты и с местной радиостанции. Я дала полдюжины интервью. Меня показали по телевизору. Однажды утром я обнаружила, что моя фотография украшает главную страницу университетского сайта. Я стала третьей в истории университета студенткой, получившей стипендию Гейтса, и университет стремился использовать этот факт в полной мере. Меня спрашивали о школе, о том, как школьные учителя подготовили меня к такому успеху. Я уворачивалась, парировала, даже врала, когда это было нужно. Ни одному репортеру я не сказала, что никогда не училась в школе.
Сама не знаю, почему я этого не сказала. Мне ненавистна была мысль о том, что меня будут хлопать по плечу и говорить, какая я молодец. Я не хотела стать персонажем очередного слезливого рассказа Горацио Элджера о воплощении американской мечты. Я хотела, чтобы моя жизнь обрела смысл, а подобная история дать его не могла.
За месяц до выпуска я приехала в Олений пик. Отец прочел все статьи о моей стипендии.
– Ты ни разу не упомянула о домашнем образовании, – сказал он. – Думаю, ты должна была проявить больше благодарности нам с матерью за то, что мы не отдали тебя в публичную школу. Смотри, каких успехов ты добилась. Ты должна была сказать, что все это благодаря домашнему образованию.
Я промолчала. Отец счел мое молчание просьбой о прощении.
Естественно, ему не понравилось, что я поеду в Кембридж.
– Наши предки рисковали жизнью, пересекая океан, чтобы бежать из этих социалистических стран. А ты что делаешь? Отворачиваешься от нас и возвращаешься?
Я снова промолчала.
– Я не приеду на твой выпускной, – сказал отец. – У Господа и без того ко мне вопросы, чтобы гневить Его из-за твоих профессоров.
– Тебе не придется, – спокойно ответила я.
– Если Господь спросит меня, я встану и скажу.
– Тебе не придется, – повторила я.
– Я не пойду никуда, где не принимают дух Господень.
Вот такой состоялся разговор. Я надеялась, что на этом все закончилось, но отец так обиделся, что я ничего не сказала о домашнем образовании, что эта новая рана терзала его постоянно.
Накануне церемонии, где мне должны были вручить премию как «самому выдающемуся выпускнику» от исторического факультета, состоялся официальный ужин. Я ждала родителей у входа, но они так и не приехали. Позвонила маме, думая, что они опаздывают. Она сказала, что они не приедут. Я пришла на ужин и получила памятную табличку. Единственные свободные места в зале
