И вот теперь, шагая по знакомой тропе от дома, он ощутил все запахи, которые мог дать ему лес-господин. Хотел багульник? Вдыхай. Хотел низины? Вон, хлюпают под ногами. А вот тебе нестерпимую вонь чьей-то смерти, свершившейся и грядущей. Распишись, студент. Все как по заказу.
Ничего странного: в этом лесу страх давно стал извечным постояльцем. Вот идет его Хозяин и сам боится до глухого озноба. Думать, что случилось с ним и почему, Дема не решался. Ну, свалился в воду, ну, вылез как-то да потерял сознание, а пока плутал в закоулках воспаленного разума под бушующей хмарью, видел именно то, чего боялся больше прочего. Хорошо хоть, до дома ноги донесли. И то хлеб.
Оставалось разобраться с сумасшедшей старухой. И вернуть семью. А там настанет пора прогресса. Либо они все вместе переедут в город, либо город придет к ним. С электричеством, горячей водой и туалетом, а не зловонной ямой во дворе. Демьян сам не верил в это, но лучше уж думать о невозможном, чем вспоминать, как Поляша смотрела на него мертвыми глазами да шипела болотной тварью проклятия роду его, будто никогда и не была в нем. Не была им.
Дема почти добрался до поляны, оставалось то всего ничего, когда услышал тонкий дрожащий крик.
— Ау! — звал кто-то.
— Ау! — насмешливо отвечал лес, завлекая в самую чащу.
Страх лился оттуда. Тот, кто кричал, боялся, но шел вперед. Демьян втянул запах, распробовал, постоял, вспоминая, и рванул на голос. Он уже чуял его, он уже шел по этому следу. Девка, безумная девка, очередная сбежавшая из ниоткуда в никуда. Та, которую он отыскал в лесу и принес в дом, как овцу на заклание. Та, которую должен был отвести к озеру.
Дема скользнул в заросли, прикоснулся к ближайшей осинке, и она зарделась, словно девица, ответила на ласку, открылась ему. Пока был маленький, Демьян не понимал, как у Батюшки выходит говорить с лесом. Почему деревца кланяются ему, отдаются во власть человека. А теперь он сам творил лесовую ворожбу Стоило лишь понять, что в каждом дереве спит девичья душа. Жадная до тепла, ждущая ласки. Дотронься, приласкай ее, отогрей, представь, что она невеста твоя, а ты — жених. И осинка все расскажет, а березонька поделится соком да мудростью. Даже старая сосна, застывшая, будто камень, откроется тому, кто ласково приголубит ее.
Не понять этого ребенку. А станет мальчик мужчиной, то и объяснять уже нечего. Еще один счет у Аксиньи к младшей сестре. Мать сына такой ворожбе не обучит, а Поляша смогла. Так обучила, что каждый раз, прикасаясь к гладкой коре ладонью, Дема вспоминал, как скользили его дрожащие руки по нежной коже названой тетки, как разливался жар внизу живота. А деревцу что? Ему бы согреться. Не его забота, кого вспоминает Хозяин, если горячий он и живой.
Дема увидел, как бредет от осинки к осинке девка. Как дрожат ее посиневшие от холода губы, как спутанные волосы опадают на грудь, а ноги скользят по стылой земле. Он нагнал беглянку, замер в тени, прислушался. Медленно, но верно девица углублялась в самую чащу, еще чуток — и шагнет в болото. Дема хотел уже прыгнуть вперед, перехватить глупую, но та остановилась сама. Застыла, прислушалась, будто различила его в темноте. Но кто может учуять зверя? Уж не безумная чужачка!
Только ведь учуяла. Бросилась в сторону, угодила в болото, так еще и спорить с ним принялась. Откуда столько наглости в ней, откуда столько зоркости? Дема бы подумал о том еще, да только новости услышанные перечеркнули все, что волновало раньше.
— Не отставай, — бросил он, направляясь в чащу.
Но девчонка отставала, медлила, задерживала его. Как и братец, вышедший навстречу. Глупые дети, не разумеющие, что встают на пути зверя, готовящего мстить. За все. За детство, проведенное в сыром лесу. За вечное недовольство, за постоянные тычки, розги и страх. Страх, которым Дема вонял, сколько ни смывай с неуклюжего тела пот. А главное, за Поляшу. Не ту что скалилась в чаще. А живую, веселую, сладкую. Ту, что он потерял.
— Признаешь ее виновной, — повторял Дема, словно пришлая девка могла его слышать. — Признаешь. Признаешь. И убью. Убью суку.
О, как давно он мечтал это сделать. Чтобы не от старости, не от болезни какой, нет. Чтобы захлебывалась кровью, как Полечка, чтобы дышать не могла от страха, как он.
Демьян шагал к поляне, мысленно занося руку над старой ведьмой. Руку, что сжимала старый батюшкин кинжал. Как там повторяла и повторяла Аксинья?
— Только родовым клинком вершится суд. Только родовым серпом творится ворожба. Понял? Придет время, и будет твоим твое. Ты уж сбереги их, как сердце грудь бережет.
Тогда Матушка верила, что он — тот самый сын. А как разуверилась — прогнала к волкам. Но теперь кинжал плотно сидел в ножнах. Демьян был уверен: рука не дрогнет, когда наступит время вершить суд.
Ветер принес ему запахи и звуки раньше, чем он сам подошел к лобному месту. Дема замер, повел носом. Тетки были там. Он чуял их силу, чуял их слабость. Он точно знал. Обернулся, не глядя схватил девку за руку — та ойкнула — и потащил к себе.
— Признаешь ее виновной, — прорычал он, наклоняясь, чтобы лица их оказались близко-близко, чтобы беглянка почуяла его запах так же, как он чуял ее. — Поняла?
— Да, — еле слышно прошептала она, но глаз не отвела.
Верхняя губа сама собой приподнялась, оголяя зубы. Было в пришлой девке что-то еще, помимо страха. Что-то враждебное, что-то знакомое. И это злило.
— Сегодня обязательно прольется кровь, — процедил он. — Может, ее. Может, твоя.
И сам испугался своего голоса. Девица была младше его, куда ниже, куда слабее. В городе таких Дема обходил стороной — слабость никогда его не прельщала. Тело должно быть сильным, мясным,
