— Я видела, как ты говорила с темной тварью… — начала она. Скривилась от отвращения, но заставила себя продолжить: — Не знаю, что это было. Но пахло от нее… Гнилью. Падалью. Грязью.
— Зазовка, — кивнул Демьян.
— Да, зазовка. — Леся сделала еще шажок. — А потом ты… — Теперь она стояла напротив Аксиньи — тоненькая, хилая, уверенная в своих словах. — А потом ты толкнула мальчика к ней. Прямо в руки. А он… Он умел вырезать из деревяшек листики! Красиво умел! — По бледным щекам покатились слезы. Леся утерлась рукавом. — Не знаю, что тут творится, но ты отдала ребенка мертвой твари. И она забрала его в топь.
На мгновение поляна утонула в тишине. Застыл лес, утихли птицы, перестал шуметь ручеек, текущий между камней. Мир замер, ожидая решения Хозяина. Первой очнулась Аксинья. Она пожала плечами.
— Мало что безумной привидится… Мало что она говорит. Не было такого. Не было и все. Замерзла я. В дом пойду. — Она попыталась обогнуть сына, но тот с силой толкнул ее в грудь, и Аксинья повалилась на землю.
— Девка жила в доме, девка видела ворожбу, я ей верю, лес ее слышит. И слова ее — против тебя, — процедил он, нависая над матерью.
— Не наша она! Хлеба с нами не ела, кровью не платила. — Аксинья пыталась встать, но от страха совсем обессилела, лишь загребала руками грязь.
— Ела! — подал голос Олежка, отцепил от себя застывшую мать и повторил: — Ела! Я ломал с ней хлеб! И кровью она клялась на серпе. Было это, было!
Демьян хотел улыбнуться брату, но лицо его сковал холод. Ночь не была морозной, да и звериный жар всегда грел его, но Демьяна все равно колотил озноб. Он так давно мечтал об этом мгновении, так долго представлял его себе, а теперь, когда пришло время мстить, сердце заметалось в груди. Мать копошилась в ногах, болото под ней жадно хлюпало. Один удар ножа — и все закончится. Но как сделать его? Где найти силы? Как решиться? Эта смерть перечеркнет в нем все человеческое, оставляя звериное. А тело, породившее его, станет гнилью, уйдет на дно топи. Будет лежать там, безвольное и пустое.
Аксинья продолжала что-то говорить, тянулась к сыновьим ботинкам, порывалась обнять, а Дема все не мог заставить себя дотронуться до пояса. Только родовым кинжалом вершится суд, говорил Батюшка. А теперь этот кинжал окончит жизнь его главной жены.
Как жена эта прервала жизнь последнего его сына.
Дема опустил ладонь на пояс. Провел рукой в поисках холода старого лезвия и шероховатой кожи рукояти. Аксинья затихла в грязи, она дышала тяжело и прерывисто, глаза ее округлились, капли пота медленно стекали по лбу. Жалкая, стареющая баба, лишившаяся сил, не знавшая любви. Она бы захрипела, кинулась в чащу, надеясь, что лес защитит по старой памяти, но силы оставили ее, сменив гнев на слепое отчаяние. За годы жизни с Хозяином леса Аксинья научилась многому, но лучше прочего — чуять, когда решение принято им и ничего уже не изменить.
Вот и Демьян был готов свершить суд. А дальше? Да будь что будет. Еще один удар. Еще одна смерть. И все они станут свободными.
Только кинжала на месте не было.
ОЛЕСЯБывает, что время замирает на половине шага. Вот одна его лапа — косматая, когтистая, а может, напротив, скользкая, в серебринках чешуи, — уже занесена над будущим, но остальные еще там, в застывшем мире бесконечной секунды. И в пронзительной тишине растворяются звуки, и затихает ветер, и не шумит листвой высокий ясень, одна только глупая птица чирикнет разок-другой, но тут же подавится собственным криком. Время поводит носом, опускает тяжелые веки: увидел бы кто — принял его за спящее, — и просто ждет, когда миг сменится, когда свершится то, что его задержало.
Леся не была знакома с временем, живущим в самой чащобе, она и чудищ-то толком не видела, но что-то в ней натянулось, зазвенело испуганно, восторженно, понимающе. Были бы у нее часы, она бы сразу поняла, что секундная стрелка не движется, но часов на ней не было, как не было ничего, кроме разорванной рубахи.
Влажная земля холодила и без того продрогшие ноги, холод поднимался выше, сковывал сердце, туманил голову. Потому Леся не раздумывая подала голос, спеша обвинить старую ведьму. Потому не испугалась ни ярости в глазах Аксиньи, ни растерянности Демьяна. Тот все продолжал топтаться на границе поляны, шарил по поясу, ища поддержку, но решиться на удар не мог. А сколько гонору было в нем, пока они тащились по лесу! Сколько угрозы, сколько злости! Куда все делось? Куда ушел зверь, почему на его месте стоит человек, к тому же не самый решительный? Ты же хотел убить ведьму, так убивай! Ты же обещал, что кровь прольется, так давай же! Лей ее, напои землю! Лесе казалось, что она кричит все это в спину Демьяна, горло напрягалось, связки сжимались, губы шевелились в такт обвинению. Но оледенелый рот не издавал ни звука.
Олеся продолжала стоять, дрожа всем телом, Демьян продолжал топтаться на краю, у ног его вилась Аксинья. И время застыло между ними: одна тяжелая лапа — в будущем, остальные — тут, на родовой поляне, в секунде, которой не было конца.
А после вязкую тишину разорвал хриплый шепот Аксиньи.
— Кинжал…
Демьян все шарил по поясу.
— Кинжал, — проговорила она чуть громче.
Леся не могла видеть, изменилось ли выражение некрасивого лица, но спина Демьяна окаменела. Он медленно опустил руку.
— Кинжал! — Аксинья перестала загребать землю руками и выпрямилась. — Ты потерял кинжал, волчий потрох! — Она помолчала, пробуя слова на вкус, запрокинула голову и захохотала. — Ты потерял кинжал!
Демьян отшатнулся, словно смех этот ударил его в грудь, но тут же ринулся вперед. Леся тихонько шагнула в сторону. Если б не холод, что сделал ее тело непослушным, она бы кинулась в заросли боярышника, лишь бы не попасть под раздачу. Только драки опять
