— Я тут Матушка, сынок, на этой земле ты меня не тронешь! Только родовая сталь путь мой окончит, а ты, волчонок мерзлый, не пытайся даже!
— Убью, гадина… — прорычал Дема, но подойти ближе так и не смог.
— Не убьешь. — Аксинья покачала головой, взлохмаченные волосы чуть заметно трепал ветер, отчего старуха стала похожа на сухое дерево с длинными тонкими ветками. — Ой да глупый-глупый волк, силу рода не сберег! — Скривила губы, сплюнула в траву.
— И что теперь? — глухо спросил Демьян. — Так и будем стоять?
Леся почувствовала, как разливается по телу слабость. Холод больше не поддерживал ее за плечи, он начал давить на них, клонил к земле. Еще немного, и она упадет, и никто не придет ей на помощь. Ведь происходящее между ними было куда важнее холода и дождя, который принялся моросить с рассветного неба. И даже чудище-время признало это, замедлив свой бесконечный ход.
— Нет, не будем! — Аксинья продолжала держать перед собой выставленную вперед ладонь, но вторая ее рука властно потянулась к сестре.
Все это время Глаша стояла совсем рядом, хваталась за сына. Их фигуры словно слились в одну — беззвучную, бездыханную. Еще одно причудливое дерево с широким стволом или камень, что в туманные сумерки легко принять за человека. Но стоило Матушке позвать, Глаша тут же ожила и шагнула к ней.
— Не дури, сестрица… — начала она.
— Пусть сынок твой принесет мне серп, — не слушая ее, приказала Аксинья.
Лежка вздрогнул, но остался на месте.
— Серп! — повторила Матушка, продолжая сверлить глазами Демьяна. — Гонит мор, гонит лихо, зверя гонит, так и выгонит.
Демьян не сводил с нее звериных глаз. В чаще звонко запела иволга. Леся ее не слышала. Ей было холодно, она была голодна и напугана. И все, чего ей так отчаянно хотелось, — чтобы странные люди разобрались со всеми придуманными бедами и отпустили ее погреться в дом.
— Вот что удумала… — Демьян фыркнул и разразился оглушительным хохотом. Знал бы он, как похож этот злой смех на тот, что прозвучал здесь раньше, на смех матери его, то смешно бы ему быть перестало. — Прогнать меня решила? Из дома? Так пробовала уже, а потом сама же обратно и позвала.
— Я тебя не гнать буду, я тебя отважу. Как волка чумного. Чтобы ко двору моему ты больше не ступил, — процедила Аксинья. — Лес тебя не принял, кинжал ты потерял. Так чего еще? Уходи!
Ее ладонь чуть заметно дрожала, но Леся выхватила это во тьме и вдруг почувствовала бездонную горечь, необъяснимую тоску, боль в груди, которая и не была ее грудью. Но потом Демьян развернулся, пошел к застывшему Лежке, и боль сменилась яростью — слишком легко согласился сын на изгнание, слишком просто отказался от права быть Хозяином.
— Ты меня опередила, мать, — бросил через плечо Дема.
— Погоди… — Голос Аксиньи задрожал вместе с ладонью.
— А что годить? — Сын стоял к ней вполоборота, хищно улыбаясь. — Я сам хотел дать деру, а тут ты. Ну так гони, сейчас тебе Олег серп принесет, сотворишь ворожбу и все. Я б и так не вернулся, но тут точно знать буду, что вы меня назад не попросите. Кто б ни помер следующим.
Аксинья ничего не ответила, а вот Леся ахнула от вспышки невыносимой боли. Она не помнила, теряла ли когда-нибудь близких людей, предавали ли ее, оставляли, — образы прошлой жизни продолжали тонуть в липком киселе, но чувства, охватившие ее, были знакомыми. Только ей они не принадлежали. Это Олеся поняла, как только сумела отвести взгляд от поникшей Аксиньи. В тело тут же вернулся холод, но чужая боль ушла.
А Демьян уже шептал что-то брату, побелевшему от страха и предчувствия беды. Леся смогла разобрать только:
— Принеси, говорю!
Легкий кивок, и Олег бросился через поляну в лес, будто с берега нырнул в холодную воду.
— Подождем, — сказал Демьян и опустился на утоптанную землю. — Скоро ты получишь свой серп, ведьма, а я получу свободу.
Аксинья ничего не ответила, только растянула губы в тонкую линию, которую никак не вышло бы назвать улыбкой одержавшего победу. Так и сидели они — друг против друга, чужие так сильно, как умеют быть лишь единые по крови.
ОЛЕГОлег очень спешил, отталкивал от себя острые ветки и тут же бежал напролом, а те злобно стегали его по лицу, недовольные прерванным сном, но боли Лежка не чувствовал. Темнота будущего сгущалась. Чего ждать от него, если настоящее рассыпается подобно пересушенной хлебной корочке? Как жить в ладу с лесом и родом, если к родной земле подбирается болото, а Матушка отдает мертвой твари одного из сыновей, к тому же самого слабого, самого младшего? Во что теперь верить? А главное, как забыть смердящую тень, что скользнула в топь вслед за Степушкой? Стоя на поляне, Лежка был готов завыть от отчаяния, разрыдаться как маленький, но тетка Глаша держалась за него, и подвести ее он не мог. Пусть серп и лишит лес Хозяина, но отправиться за ним было единственным спасением.
В темноте Олег несся по зарослям, забывая, как дышать, в боку предательски кололо, щеки горели больным румянцем, но чем быстрее он бежал, тем дальше оказывался от семьи. От злых взглядов и слов, которые прозвучали, чтобы все изменить, сломать все, на чем держался этот мир.
«Я отважу тебя, как зверя», — сказала Матушка.
«Я и так хотел убежать», — ответил Демьян.
И ни забыть этого, ни стереть из памяти, что застывала в Олежке подобно тягучей смоле. Даже плотная темнота чащи — живая, дурманящая, глубокая, как старая запруда, — не исцеляла боли. Так и бежал Лежка, пытаясь скрыться от сосущей тревоги, пока не выбрался к дому.
Утоптанная тысячами шагов земля родовой поляны приятно пружинила под ногами. В деревянной пристройке мирно спали куры, тихонько покачивались на насестах, поджидая рассвет и первую звонкую песню их собственного Батюшки. Лежка знал двор лучше, чем себя самого. Шагнешь направо — будет просторный
