Катя встает, намереваясь унести стопки с самогоном, но Людмила проворно прикрывает их рукой.
– Знаешь семинарский устав?
Катя замирает. Аня встает.
– Мама!
– Анька, фатит мамкать! Семинарский устав: выпей и постав.
Свободной рукой Людмила поднимает свою стопку и, выпив, со стуком ставит на стол. Показывая, как правильно ставить, несколько раз стучит стопкой по столу. Стопка издает глухой мощный звук, полностью соответствующий слову постав. Людмила берет с тарелки кусочек рокфора и не без изысканности (отставленный мизинец) кладет на язык. Замирает от непередаваемости вкуса.
В руках у Ани стопка. Все замолкают.
– Одну – можно, – Людмила излучает спокойствие. – Самогон – чистая слеза.
– Nein… – испуганно выдыхает Катя.
Людмила начинает терять терпение.
– Эй, зятек, кто в доме хозяин? Она долго будет нам мóзги выносить? – Показывает на Аню. – От твоя жена, она ждет твоего же ж ребенка, а это кто такая? – Поворачивается к Кате. – Ты кто тут вообще такая? Мне тебя куда, блин, засунуть?
Катя закрывает лицо руками. Я отнимаю у Ани стопку и выпиваю ее одним махом. Медленно подхожу к Людмиле. Та смотрит на меня с беспокойством. Чуждая демократических ценностей, ожидает рукоприкладства.
Аня встает так резко, что стул за ее спиной падает.
– Я уезжаю!
– Анька, ты шо, перепила?
– Я перепила? Как вы мне все осто…ли!
– И мама?!.
– Ты – в особенности.
Аня наливает себе самогона и выпивает.
– Подумайте о ребенке! – истошно кричит Катя.
– Та какой там ребенок… Нет никакого ребенка! – кричит мне Аня. – Нет! Я всё выдумала.
Она пинает лежащий стул, и он несколько раз перекатывается по полу. Стул поднимает вошедшая Геральдина. Она не понимает, что происходит, но догадывается, что задавать вопросы несвоевременно. Спокоен только Нестор:
– А можно спросить, зачем выдумывала?
– Может, замуж хотела выскочить! Или хотя бы грóшей срубить… – Аня снова себе наливает, но теперь ее никто не останавливает. – А ты думал, его полюбила?
Все смотрят на меня.
– Ох, Аня… – наливаю себе самогона.
– А как снимал меня в ресторане – не охал!
Людмила хлопает себя по бедрам.
– Снимал! Теперь окружающие подумают… – Поворачивается к окружающим. – Я вам скажу, шо… шокирована.
– А ты вообще заткнись – весь город Мелитополь обслуживала! – Неожиданно – Нестору: – Да мне ни он, ни его деньги нахрен не нужны! Так и запиши, писатель.
Аня медленно идет к двери. На пороге оборачивается, и взгляд ее теряет злость.
– Кого мне жалко, Катька, так это тебя. Всем привет…
Людмила задумчиво жует колбасу. Смотрит вслед уходящей Ане.
– Себя бы пожалела, чучело. Лифчик купить не на что. – Выдохнув, опрокидывает стопку.
Нестор пожимает плечами.
– Думаю, в Femen это не обязательно.
– Та какой там Femen. Всё брехня…
Людмила встает и, покачиваясь, подходит ко мне.
– Виртуоз, окажешь материальную помощь? А то ведь она и не попросит.
Звонко целует меня в щеку.
– Окажу.
Через час Геральдина рычит мотором, приглашая обеих женщин ехать на вокзал. Отправляюсь их провожать. Перед вагоном вручаю Людмиле чек. Не успеваю увернуться, и Людмила целует меня еще раз. Развернув в вагоне чек, посылает еще с десяток поцелуев, к счастью, воздушных. У окна неподвижно сидит Аня. Людмила пытается заставить ее отправить мне хотя бы один воздушный поцелуй. Коснувшись двумя пальцами губ дочери, посылает его сама. Поезд трогается.
Достаю мобильник, жду соединения.
– Мама, они уехали. Боже мой…
1980
Этот год стал завершающим в музыкальном образовании Глеба. Всё, чего он достиг впоследствии, было результатом его собственных усилий, потому что ни музыкального училища, ни консерватории он не окончил. Более того, совершенно неожиданно для Веры Михайловны он не выразил ни малейшего желания туда поступать. После возвращения Глеба в музыкальную школу она была уверена, что основная учеба еще впереди. Да, Глеб блистательно отыграл предложенную Верой Михайловной программу, но этим все и кончилось. Существует мнение, что музыка в его жизни вообще ушла в тень. Так, в частности, кажется авторам большинства посвященных музыканту работ. По словам одного музыкального критика, Глеб сошел с шоссе на минуту, а заблудился на годы. С красивым высказыванием Глеб не согласился: он считал, что просто покинул шоссе и пошел напрямик к своей цели. По шоссе до нее было не добраться. Всё началось с поездки в Ленинград, куда он отправился с бабушкой после девятого класса. По фильмам и фотографиям Глеб знал, что город прекрасен, и любил его заранее. И даже нынешнее название его вроде бы не портило. Оно отделилось от исторического лица и зажило новой, ничем не запятнанной жизнью. Впрочем, большинство виденных Глебом горожан Ленинграду предпочитало короткий, как выстрел, Питер. В отличие от фильмов и фотографий, настоящий Питер был полон запахов. Пахло большой неюжной водой – то ли Невой, то ли морем. Дождем, палубой прогулочного катера, картинами в музеях и старой мебелью во дворцах. Пахло (утюг, нафталин, духи Красная Москва) смотрительницами с зашпиленными на затылке волосами. Краски. Отдельная радость (там, где тучи сгущаются над шпилями и куполами) – золото и свинец. Из питерских звуков можно было бы отметить полуденный выстрел пушки, но не это сразило Глеба наповал. Его потрясла русская речь, какой он еще никогда не слышал. У нее была своя изысканная мелодия и, уж конечно, слова. Здесь никому не нужно было объяснять склонение существительного путь. Остановились они с бабушкой у Лизы, дочери бабушкиной кузины. Лиза родилась здесь, и замечательный русский язык стал ей подарком ко дню рождения. Одно уже это обстоятельство могло бы вселить в Глеба уважение к Лизе. Но этим дело не кончилось. Русский язык, который так восхитил его, Лиза преподавала в университете. Она никогда не говорила Питер: не жалея времени и усилий, тщательно произносила Петербург. В официальной обстановке пользовалась выражением город на Неве, что воспринималось коллегами не без удивления. Впрочем, всё связанное с Лизой вызывало удивление. В ее небольшой двухкомнатной квартире жило семнадцать котов. Это были ветераны мартовских сражений, бойцы на пенсии, и у каждого чего-то не хватало: лапы, хвоста, глаза, уха. Лиза подбирала их на улице, лечила, а потом оставляла у себя. Все они на время пребывания гостей были заперты в большой комнате (там с ними жила и Лиза), гостям же предоставили меньшую комнату. Коты шумно выражали свое неудовольствие, из-за запертых дверей время от времени доносился их вой и – что еще хуже – запах. В отличие от котов, запертая с ними Лиза пребывала в безмятежном состоянии духа. Утром, когда Глеб и Антонина Павловна только просыпались, на кухне уже было слышно ее бодрое пение, сопровождавшееся свистом чайника. Чайник вступал последним, пытаясь попасть с Лизой в одну тональность. Попытка была безнадежной, потому что в пределах одной песни тональность менялась неоднократно. Не менялись лишь Лизино настроение – оно всегда было приподнятым – и ее дивная речь. Хрустального звучания русский
