Брисбен

стоять лицом к Морскому музею. Смотритель колонн дал мне ключ от подсобного помещения. Предупреждаю: там холодно, нужно брать с собой обогреватель. А заодно и надувной матрас – кровати с балдахином там не предоставляют. Из-под книги Сопротивление материалов (судя по всему, в Политехе оно оказалось не слишком велико) Дуня извлек ключ. Подходит? Глеб не раздумывал: подходит. Порывшись в платяном шкафу, Дуня (он решил быть благородным до конца) из стопки свитеров вытащил аккуратно сложенный надувной матрас. Обогревателя у него не было. Зато обогреватель нашелся у Кати, которую необычное предприятие привело в восторг. К Ростральным колоннам отправились тем же вечером. Перейдя через Малую Неву, остановились перед предоставленной им колонной. У основания ее, присыпанные снегом, сидели две могучие фигуры, аллегории великих русских рек – каких именно, Глеб определить затруднился. Над головами аллегорий прямо из колонны вырастали острые носы кораблей, называемые таким же заточенным словом ростры. Беззаветная их устремленность вовне намекала на то, что в происходящее внутри колонны носа никто не сунет. Открыв низкую дверь в цоколе, справа от входа Глеб нащупал выключатель. Два фонаря летучая мышь (нет ли здесь мышей, прошептала Катя) освещали квадратное помещение (разве что крысы, подумалось Глебу) с винтовой лестницей посередине. У лестницы стояли стол и два стула, а в самом углу помещалась кровать – снятая с петель и поставленная на козлы дверь. Первым делом Глеб включил в розетку обогреватель – рефлектор со спиралью накаливания. Направленный на человека, обогреватель еще худо-бедно чувствовался, но на общую температуру помещения (она равнялась уличной) влияния не оказывал. Вторым средством согреться была бутылка коньяка, которую Катя вместе с кое-какой закуской поставила на стол. Глеб, дрожавший скорее от нетерпения, чем от холода, достал надувной матрас. Попытка наполнить матрас воздухом оказалась просто-таки изматывающей. От глубоких выдохов у Глеба уже кружилась голова, в то время как матрас по-прежнему оставался жалким дистрофиком. Кроме того, и резина, и матерчатая обшивка этой летней вещи задубели и категорически не желали расправляться: сопротивление материалов достигло своей высшей точки. Головокружение и холод несколько сбили первоначальный накал Глеба. Вопреки прежним планам, на Катино предложение поужинать он устало согласился. Катя села ему на колени, а у самого стула они установили рефлектор. Вкупе с несколькими рюмками коньяка (их роль выполняли всё те же кружки) принятые меры позволили слегка согреться. Когда же были сняты куртки и свитера, с трудом добытое тепло мгновенно растаяло. Катя тут же опять оделась. Глеб попытался уговорить ее не торопиться, обещая быстрое согревание, но в голосе его уже не было прежней уверенности. Кончилось тем, что спешно оделся и он. Через полчаса, упаковав всё принесенное, пара уже подходила к общежитию. Утром ключ был возвращен Дуне.

20.12.13, Мюнхен

Читаю газету. Катя проверяет почту.

– Глеб, письмо от Анны Авдеевой. Я как раз о ней думала… Просит прощения за то, что пропала.

– Это с ней не в первый раз.

– Пишет, что дела развиваются не лучшим образом. Вера уже дважды лежала в больнице. Дальше о том, что она принимает… Девочка продолжает самым серьезным образом заниматься фортепиано… Пишет о репертуаре… Лауреат, к твоему сведению, международных конкурсов.

– Никогда не был лауреатом. Конкретная просьба есть?

– Она ни о чем не просит. Давай им поможем с деньгами?

– Ну, если лауреат, то давай поможем.

– Глеб…

Катя замолкает.

– Да? – Смотрю на нее поверх газеты. – Я всё слышу, Катюша.

– 31-го исполнится тридцать лет со дня нашего знакомства.

Откладываю газету и наблюдаю за Катей. Она разворачивается на винтовом стуле.

– Глеб, дорогой, мы должны отметить этот день в Питере.

– Abgemacht![45] Я теперь свободный человек.

Катя подходит ко мне. Погружаю лицо в ее свитер.

– Теперь ты действительно свободный человек. Видишь, мы можем ездить куда захотим. И когда захотим.

– Вопрос только, как долго. Сегодня утром у меня дрожала правая нога – это, знаешь, плохой признак.

– Мохаммед Али заболел Паркинсоном, когда ему было около сорока, – сейчас ему за семьдесят.

– Да, Мохаммед Али, мне говорили. Знамя всех паркинсонников. – Осторожно отстраняю Катю и встаю. – Гонка, Катюш, закончилась. Теперь уже не очень ясно, ради чего она вообще велась.

– Гонка – да. А движение продолжается.

– Движение куда?

Смотрю, как за окном пролетают крупные мокрые снежинки. В окне дома напротив горят рождественские свечи.

– Глеб… А почему бы тебе не попробовать петь?

– Лучше уж танцевать, а? Левая нога у меня еще очень ничего.

– Ты меня не услышал, Глеб, я сказала: петь.

Геральдина вносит чай. Я пою:

– Геральдина, Геральдина, ой-ой-ой, вам посылка из Пекина, ой-ой-ой!

– Какая красивая песня! – Геральдина пытается напеть мелодию. – Жаль только, что я не понимаю слов.

Наклоняюсь к ее уху:

– Простая русская девочка Геральдина получает посылку за посылкой. В конце песни ей предъявляется обвинение в распространении наркотиков.

Геральдина сдержанно улыбается. Быстрыми движениями гладит меня по плечу. Я целую ей руку. Из комнаты Геральдина выходит одухотворенной.

– Видишь, Геральдине нравится. – Катя прижимается ко мне.

– Вот-вот, буду петь для Геральдины. Пока не исчезнет голос: болезнь включает и это. А дальше ей будет петь садовник.

Под окном проходит садовник. В руках его спиленные ветки виргинского снежноцвета.

1984

17 апреля Глеб отметил свое двадцатилетие. Празднование происходило в ленинской комнате, где гостей встречал запасной Ленин, ничем не отличавшийся от сокрушенного. Дуня, назначенный тамадой, время от времени на него оглядывался (Ленин находился прямо за его спиной), и они обменивались недружелюбными взглядами. Что бы ни говорил Дуня, его слова встречались с одинаковым критическим прищуром, выводившим тамаду из себя. Сверлящим взглядом в спину он позднее объяснил как свое быстрое опьянение, так и охвативший его внезапный сон. Сначала Дуня произносил тосты, пить за которые следовало стоя. Речь в них шла о дамах, о любви, о верности и о науке. Здесь он вспомнил о юбиляре и предложил выпить за него. После небольших колебаний призвал это сделать тоже стоя. Немного подустав, стал предоставлять слово гостям. После всякого тоста произносил: за это надо пить стоя. С каждым разом призыв звучал всё тише и в какой-то момент перестал раздаваться. Положив голову на руки, Дуня спал. Долгое время тосты шли без его сопровождения. Ближе к концу празднования прозвучал почти интимный тост. Однокурсница Глеба пожелала ему, чтобы и в 70 лет девушки любили его так же, как сейчас. При этих словах Дуня поднял голову, в глазах его плескался недосмотренный сон. За это надо пить лежа, произнес он и снова заснул. Когда наутро Глеб и Катя пришли убирать посуду, Дуня все еще спал. Как настоящий тамада, он оставался на своем посту на случай, если кто-то вернется и решит произнести тост. Этим же утром Катя с Глебом узнали, что их ждет новое жилье. Знакомые родителей, к которым Катя не пошла