Убивать одних, чтобы спасти других. Какова ирония, а?
На шестнадцатый Джеймсов день рожденья мы с ним вломились в местный детский сад – в полночь, выпить по паре пива и посмотреть «Изгоняющего дьявола» на тамошнем видаке. Джеймс вообще любил такие шуточки, весь следующий день потом хохотал.
Два года спустя в тот же самый день автобус, по крышу набитый детворой из того же самого сада, переехал папу на пешеходной зебре.
Еще ироничнее.
И вот он я теперь, в пустыне.
Тут я услышал сухой шелест крыльев. Слабеньких, крошечных крыльев – не как у мелких соколков, гоняющих по ночам насекомых, а, скорее, как у страдающего от жажды воробья.
Метрах в двадцати вверх по склону от лагеря, из трещины торчал пучок жесткой травы – как раз над источником. Я нашел ключи, сунул «ремингтон» за сиденье и впервые за много недель запер «тойоту». Потом взял из палатки «аншютц» и полез наверх.
За последнее время я по нескольку часов в день валялся рядом с этим чертовым колючим спинифексом, стараясь держаться подальше от иголок.
Почему «аншютц»? В детстве папа каждый уикэнд выгуливал эту штуку на клубные стрельбища в «Блэктаун Пистол Клаб», что в Западном Сиднее. При жизни он никогда не давал мне им пользоваться – ребенку полагался маленький «винчестер». Когда папа умер, я продал «винчестер» и оставил «аншютц».
Целевая винтовка для охоты не годится: кольцевой прицел вместо телескопического, малокалиберная, однозарядная, магазина нет, дуло плавает, патроны неправильные и вдобавок тяжелая, как дерьмо. Пришлось намотать петлю на руку, просто чтобы выровнять оружие и дать себе хоть какой-то шанс – но даже так я в первый раз все равно промазал. Кролик «Позиция» улепетнул в пустыню, потом через два дня вернулся к воде, и тут-то словил вторую пулю.
Я взял «аншютц», потому что он был папин и потому что его свинцовые пули с мягким наконечником оставляли от всякого мелкого животного мокрое место. Пользовался я им в основном для самооценки: попасть в двухсантиметровую мишень с пятидесяти метров в таких условиях было вопросом скорее искусства, чем грубой силы.
Воробьи, но сразу два. Надо было брать «ремингтон», но теперь уже все одно слишком поздно.
Я повозился, пока не устроился удобно, пристроил на камне пару дополнительных магазинов, чтобы можно было быстро взять, и затаился.
Птицы рылись в песке и потихоньку прыжками подвигались к воде. Я прицелился чуть выше, так что кольцевая мушка заслонила все, кроме маленького тельца первой птицы. Мягко вдохнул, следя, как картинка скользит вниз через прицел, задержал дыхание, чуть прижал спусковой крючок, замер…
Если департамент узнает про «аншютц», меня нафиг уволят.
…выжал спуск…
Что-то коричневое метнулось через мушку, легкая отдача, тело упало на песок, воробьи улетели.
Мне стало слегка дурно.
Она была пыльно-черная, но не аборигенного типа. Таких черт я еще никогда не видел, даже на туристическом рынке во Фримантле: раскосые глаза взлетали к вискам, третье веко, уши, больше похожие на валики, окружающие впадины в черепе, чем на человеческие органы слуха, перепончатые пальцы на руках и ногах. Ей могло быть лет пятнадцать, то есть чуть меньше, чем мне.
Голая. И мертвая.
Инь и ян, всегда говорил папа. Тьма и свет. У источника только что стало меньше света.
Моего отца, Рудольфа Картрайта, кремировали. Я забрал официальную урну с прахом, где было немного папы, немного гроба и немного других мертвых людей и их гробов (учитывая плотное расписание крематория) на утес Блафф Нолл, что в Стирлинговой гряде. На этой горе мы с отцом сделали первый многочасовой привал, когда уехали из Сиднея… после того, как мама вернулась в Ирландию, к своим родным.
Двадцать второго октября в одиннадцать вечера, четыре года назад, ее самолет взлетел с австралийской земли. Несмотря на все обещания, больше она к нам не вернулась.
Это было сложное время, путаное. Ни я, ни отец в Сиднее оставаться больше не хотели. Папа бросил работу и забрал меня из школы. Обоим был нужен какой-то новый старт. Мы продали все, что не влезло в машину, и решили, куда хотим поехать, только когда тронулись с места.
Четыре дня дороги через Налларбор мы с ним воевали не на жизнь, а на смерть. К Стирлингу (северо-восток от Олбани, через день после Норсмена) мы уже положительно глядеть друг на друга не могли. На стоянке он сразу же полез по крутой, извилистой тропе через утесы, вкругаля на ту сторону горы, а я мрачно уселся у подножия… – а потом вдруг испугался, что уже настолько достал отца, что он теперь так и будет идти и идти, через гору и дальше, вниз по дальнему склону и уйдет совсем… или еще чего похуже.
Я бегом взлетел на вершину, и там мы с ним обнялись и заплакали.
Могилы и похороны – это все для живых. Не для мертвых.
Блафф Нолл – там воспоминания об отце и впечатления от места и времени сплелись воедино. Символы…
Уехав из Перта по дороге в офис Сельскохозяйственного Департамента в Эукле, я снова остановился у гряды. Забравшись в темноте на утес, я зарыл урну у самой вершины в два часа утра. С одной стороны был трехсотметровый обрыв, а с другой – вид на сотню километров вдаль, до самого океана. Дул ветер и лил дождь.
Понятия не имею, почему я вообще решил, что это «она». Грудей у нее не было, сосков тоже, а гениталий и подавно. В пупке торчал тусклый обломок черного камня, и никак оттуда не выходил. Она и мальчиком вполне могла быть, если бы не форма лица и не округлые бедра. Мысль об этом закралась мне в голову, только когда я уже нес ее в «тойоту», к аптечке первой помощи. Посмотрел, как она лежит у меня на руках, на ее полные губы и обрамляющие лицо длинные влажные волосы, и все понял. Наверное, все дело было именно в волосах – длинных, буйных, прямых и густых, цвета дикой хны.
Входное отверстие было сбоку грудной клетки, под мышкой слева, прямо над
