На базаре у залива я купила бумажную лодочку, красную губную помаду и гребешок в виде павлина – у мальчишки-разносчика по имени Зе. Его черные ноги были в белый горох – от пузырей.
– Ты чего такая грустная? – поинтересовался Зе.
– Грустная? Вот еще, я не грустная, – сказала я (губы у меня при этом дрожали).
Он прогулялся со мной до берега, держа за руку. Мы положили помаду и гребень в лодочку и отправили ее по волнам в дар Йеманье, богине океана.
Сложив из ладошек рупор, Зе прокричал в море:
– ЙЕ-Е-Е-Е-МАНЬ-Я-Я-Я-Я-Я!
– Я-Я-Я-Я… – ответили волны.
Зе спросил, уж не фэйри ли я, из асраи. Может, поэтому глаза мои всегда смотрят вдаль? Потому что я скучаю по дому?
– Нет, я не асраи, – сказала я. – А вот моя мама – да.
Раз в каждые сто лет асраи прощаются с Йеманьей и подымаются из своих подводных домов на поверхность, чтобы смотреть на луну и расти. В большинстве пробуждается жадность, и они распухают, пока не лопнут миллионами искр, которые прожигают себе дорогу назад сквозь волны… но мама́, всплыв из моря, смотрела на луну ровно столько, чтобы стать человеческого размера, и тогда оторвала взгляд от небес и встретилась глазами с моим отцом – он был один-одинешенек, в лодке, и тащил из смутных глубин ловушку с омарами.
Пятясь от линии прибоя, мы с Зе всю дорогу хихикали. Никогда не поворачивайся спиной к Йеманье! Она хочет видеть твои глаза, пока ты не скроешься из виду, потому что тщеславна, как моя мать, и вечно любуется собой – вот почему про океан так часто говорят, что он полон мерцающих зеркал.
Интересно, мама́ сбежала обратно в свой морской дом?
Или, может, рванула прочь сквозь те щели в воздухе, что соединяют наши часы с бесконечным временем иного мира? Говорят, что только влюбленный человек или дух может проскользнуть туда, в тончайшее подбрюшье неба.
Как-то раз мы катались втроем на лодке по Амазонке. Грива папиных волос развевалась по ветру, а очки в проволочной оправе кидались острыми зайчиками, словно кинжалами, и мама́ сказала:
– Время лопается, как переспевший плод.
С этими словами она сорвала манго с низко висящей ветки и дала мне.
Наверное, я любила ее тогда, потому что, ей-богу, провалилась в такую трещину во времени. С чего бы еще мне чувствовать себя так, будто во мне нет никакого веса и я парю в небесах?
Я сказала Йеманье, что мама́ мне больше не нужна, что у меня теперь другие планы, чмокнула Зе на прощанье и поспешила домой.
В окно мне открылся такой вид, что я встала как вкопанная. За столом, вытирая подбородок кружевной салфеткой, пожирая краба, жадно глотая белое вино, восседала Долорес, и ее достойный Годзиллы тыл грозил прорвать один из наших тростниковых стульев. Отец в запотевших очках целовал ее лицо. Она что-то пробулькала в ответ, возможно: «О, Жиль, старый ты лис! Ах, какой ты милый!». После чего ухватила его сочно за коричневую щеку и как следует ущипнула. Я стояла, гадая, то ли мне сейчас в обморок свалиться, то ли сблевать.
По брусчатой дорожке ко мне подошла Шани в небесно-синем льняном платье. Женщина симпатичная, но благоразумная наденет такое на свою вторую свадьбу – на сей раз с приёмом в саду.
– Ты опоздала, – только и сказала я.
– Надеюсь, не слишком? – она протянула мне букет азалий и улыбнулась; в волосах ее горном алел гибискус. – Я слышала, Долорес собиралась заскочить, пожаловаться твоему отцу, что мы сегодня учинили на работе, и решила подождать, пока она уйдет.
Отцовские подарки матери, за все их годы: насекомые в янтаре; ониксовые ожерелья; ленты – повязывать на запястье, чтобы загадывать желания. Кокосовые сласти, гармоники, индейские «дождевые флейты», компакт-диски с самбой.
– Стой, Жиль, стой, не надо! – говорила она. Но он настаивал.
Он купил ей костюм какаду – выступать на параде в честь карнавала: желтое бикини все в блестках, головной убор размером с миндальное дерево, рассыпающее лепестки, будто снежинки.
– Стой, стой, прекрати!
Он ставил ее на стол, так что голова ее тонула в полной луне, пылающей сквозь оконное стекло: ослепительный диск теперь покоился на ее плечах. Вся – жар и свет, Аврора смеялась в руках отца. От радости? От сознания собственной власти?
А почему нет? Жиль Сильва любил дарить ей луну и одевать в ночь.
Мы с Шани сидели на пляжном полотенце. Она делала вид, что никакого жуткого шоу там, по соседству, не показывают. Манящие крабы изрыли песок дыхательными норками, так что он теперь весь гляделся щербатым, но и этот вид был получше, чем мой отец, танцующий с Долорес. Крабьи песчаные струйки ударялись в голые спины – это люди пришли насладиться празднеством Йеманьи и сидели теперь, лакомясь жареными на шампурах креветками и свининой из многочисленных ларьков с едой навынос.
Ох, папа́, папа́! Ты, конечно, стройный и крепкий, но, сделай милость, надень обратно рубашку. Телеса Долорес втиснуты в бикини с кисточками, которые раскачиваются в ритме о-о-очень нарочитого танго, исполняемого этими двоими в чаще полотенец, голых животов, ног и рук, лоснящихся от кокосового лосьона. Солнце льет на всех горячий белый сироп, а шхуны и каноэ медленно дрейфуют от берега на глубину, унося тиары, серьги, сласти, обсыпанных блестками морских звезд и заколки для кудрей Йеманьи. Может, она передаст моей матери браслет из синего металла, который я ей послала? Бумажные цветы качаются в волнах, как пестрые медузы; краска с них тает и поднимается облачком на поверхность… а потом они тонут.
– Вот ведь задница, – говорит Шани.
– Я в курсе, – отзываюсь я. – Хуже всего, что нам с ней еще на работе общаться.
Струя пены стреляет к небесам – фэйри иногда взлетают вот так в дельфиньих фонтанах, чтобы поглядеть по сторонам.
– Да я про твоего отца, – говорит Шани. – Он красивый, все говорят, что лучший ловец омаров в округе – а это значит, он умеет расколоть твердое, чтобы добраться до мягкого и сладкого… У него такие славные длинные волосы и добрые глаза, но ведет он себя, как… ну…
– Полный придурок? – подсказываю я, краснея в цвет губ Йеманьи… после всей этой помады, которая сегодня пулями сыплется в ее подводное логово.
– Прости, – говорит Шани. – Наверное, мне бы лучше заткнуться.
Я злилась на нее, но ведь стань она и вправду моей мачехой, мне пришлось бы выдать ей право лицезреть папа́ как он есть в любой момент времени. Ее черные волосы заплетены в сияющую косу, а из-за стринг-бикини цвета кобальта на боку виднеется пятно, винно-красное и в форме звезды. Разве папа́ устоял бы против такого? Может, он
