Грегори Фрост
Волшебная сумочка
Я раньше любила ходить с друзьями по секонд-хендам. Мы садились на автобус до Бостона и шли прямиком в Одежный квартал – это такой громадный склад, где торгуют винтажной одеждой. Все здесь собрано строго по цвету, и почему-то тряпки от этого выглядят очень красивыми. Это почти как если бы ты прошел через шкаф в Нарнию, а там вместо Аслана, Белой Колдуньи и этого кошмарного Юстаса – целый расчудесный мир одежды. Никакого тебе говорящего зверья, а вместо него боа из перьев, свадебные платья и туфли для боулинга, рубашки в огурцы и «доктор-мартинсы», и все так славно развешано на рейлингах, так что сначала идут черные платья, все вместе, будто самые крупные в мире похороны в закрытом помещении, а потом синие – все оттенки лазурного и голубого, какие ты только в состоянии вообразить – а потом красные и так далее, и так далее: розово-красные, оранжево-красные, пурпурно-красные, красные, как светофор, и конфетно-красные. Иногда мы даже делали так: я закрывала глаза, а Наташа, Натали и Джейк подтаскивали меня к рейлингу и терли платьем мне о ладонь: угадай, какого оно цвета? У нас даже целая теория была – о том, что можно научиться на ощупь определять, какой перед тобой цвет. Сидишь ты, скажем, себе на газоне, и можешь с закрытыми глазами сказать, какого оттенка зеленого на нем трава – просто по тому, насколько она шелковистая или резинистая. Что до одежды, то стрейч-бархат всегда ощущается красным, даже если на самом деле он никакой не красный. Наташа всегда лучше всех угадывает цвета, но она еще и лучше всех мухлюет в разные игры и при этом умудряется не попасться.
Как-то раз мы рылись в детских футболках и нашли одну с Маппетами – так представьте, она когда-то принадлежала Натали, еще в третьем классе! Мы знали, что это ее, потому что внутри до сих пор значилось ее имя – там, где мама написала его вечным маркером, когда Натали поехала в летний лагерь. Джейк купил ей футболку обратно, потому что у него единственного в тот уик-энд водились деньги. А деньги водились потому, что у него единственного была работа.
Вам, наверное, интересно, что делает парень типа Джейка в Одежном квартале со стайкой девиц. Штука в том, что Джейк всегда отлично проводит время, чем бы он ни занимался. Ему нравится всё и все, но больше всего – я. Где бы он сейчас ни был, уверена, он чувствует себя там на все сто и заодно гадает, когда я уже наконец намерена объявиться. Я всегда опаздываю, но он вообще-то в курсе.
У нас была еще одна теория – про то, что у вещей тоже есть свой жизненный цикл, совсем как у людей. Жизненный цикл подвенечных платьев и боа из перьев, футболок, туфель и сумочек включает Одежный квартал. Если одежда хороша, или даже если плоха, но как-то по-особенному, интересно, после смерти она отправляется сюда. Нет, запах еще не показатель кончины. Когда ты их покупаешь и стираешь, и начинаешь снова носить, и они начинают пахнуть тобой – вот тогда-то они и перевоплощаются. Однако главное здесь – то, что если ты ищешь что-то особенное, конкретное, нужно просто… продолжать искать. И смотреть во все глаза.
В самом низу, в подвале, на Платяной фабрике продают одежду, побитые чемоданы и чайные чашки на вес. Можно купить себе восемь фунтов выпускных платьев: облегающее черное; пышное лавандовое; кружащееся розовое; серебристое, звездчатое, из ламе – такое тонкое, что его можно пропустить сквозь кольцо от брелка. Всё на восемь долларов. Я хожу туда каждую неделю – охочусь за волшебной сумочкой бабушки Зофьи.
Волшебная сумочка… Она большущая, черная и вроде как мохнатая. Даже если закрыть глаза, она все равно на ощупь черная. Чернее черного прямо-таки, как будто если до нее дотронуться, рука утонет, словно в гудроне или в черном зыбучем песке… или вот еще – когда ночью протягиваешь руку, чтобы включить свет, а нащупываешь лишь темноту.
В ней живут фэйри. Я знаю, как это звучит, но так оно и есть.
Бабуля Зофья говорила, что это семейное наследство и что ей больше двух сотен лет. И еще, что когда она, бабуля, умрет, я должна буду присматривать за сумкой. Быть ее хранительницей. Сказала, что теперь это моя ответственность.
Я возразила, что сумка совсем не выглядит такой старой и что двести лет назад вообще не было дамских сумочек, но бабушка только рассердилась.
– Тогда скажи мне, Женевьева, милочка, куда, по-твоему, пожилые леди складывали очки для чтения, сердечные капли и вязальные спицы?
Я в курсе, что никто в это все равно не поверит. Все в порядке. Если бы я решила, что вы поверите, то уж точно не стала бы рассказывать. Так что лучше обещайте, что не поверите ни единому моему слову. Именно так бабушка Зофья начинала все свои истории. На похоронах мама, наполовину смеясь, наполовину плача, сказала, что ее мать была лучшей в мире лгуньей. Возможно, она думала, что Зофья… не совсем умерла. Я тогда подошла к гробу и посмотрела ей прямо в глаза. Они были закрыты. Гример в похоронном бюро накрасил бабушку голубыми тенями и синей подводкой, как будто она собиралась выступать по телевизору в программе новостей, а не лежать в гробу. Это было очень жутко, и мне стало даже еще грустнее прежнего, но я твердо решила не отвлекаться.
– Окей, Зофья, – прошептала я. – Я знаю, что ты умерла, но это правда важно. Ты сама знаешь, насколько важно. Отвечай, где эта сумочка? Что ты с ней сделала? Где мне ее искать? И что мне делать теперь?
Разумеется, она не ответила. Лежала себе с этой легкой улыбкой на лице, как будто думала, что все это – смерть, синие тени, Джейк, сумочка, фэйри, игра в слова, Бальдерзивурлекистан, все вот это – было просто шуткой. Чувство юмора у Зофьи всегда было причудливое. Потому-то они с Джейком и ладили так хорошо.
Я выросла в доме по соседству с тем, где жила мама, когда была маленькой девочкой. Ее мама, Зофья Свинк, моя бабушка, сидела со мной, когда мама с папой были на работе.
На бабушку Зофья никогда не походила. У нее были длинные черные волосы, которые она носила заплетенными в эдакие маленькие остроконечные башенки или в косы; и большие синие глаза. Ростом она была даже выше папы. Выглядела не то как шпионка, не то как балерина… или леди-пиратка, или рок-звезда – ну, и вела
