Но им не суждено было долететь до другой звезды, и вот они затерты во льдах чужого и негостеприимного мира. Только маленькие пассажиры планеты, которой уже, наверно, нет, надеются и ждут, что за ними придут их взрослые, и наполненные печалью и тревогой глаза постоянно спрашивают: зачем мы здесь? За что? Даже заставить их есть — уже непростая проблема, потому что их раса бывает подвержена разрушительным переживаниям и депрессивному желанию от всего отстраниться и не так цепляется за жизнь, как другие. Это не дети Земли, а совсем иначе воспитанные. Им страшно, но они гордо молчат и наедине с собой мучаются вопросами, стараясь посторонним показаться независимыми и сильными. Так их учили наставники, но на самом деле они слишком малы, чтоб осознать серьезность положения. Им не так страшен холод, как недостаток пригодного для дыхания воздуха или еды. Слишком многое им пришлось терпеть в последние месяцы перед эвакуацией, и сил на что-то большее уже не осталось. А маленький почти разбитый маяк на орбите — последняя надежда на спасение, дающая шансы, только если он не упадет на планету или не слишком отдалится от нее, затерявшись в космосе среди астероидов и обломков чужих кораблей, или просто не сгорит, приблизившись к солнцу.
* * *— Ради выживания мы должны покинуть это ненадежное временное убежище. Это уже решенный вопрос, ради детей. Мы обязаны искать все возможные и невозможные варианты. Остается подумать, как это им объяснить и что им придется делать в наше отсутствие. Все придется делать вручную, потому что почти ничего не осталось и ремонту не подлежит.
— Мы расскажем детям легенду. Это ведь необычные дети, просто дать им инструкции в их возрасте бесполезно. Мы должны дать им больше, чем надежду, — мы доверим им важное дело. И не ради их самих, потому что лишь ради себя они не умеют ни жить, ни бороться со своей депрессией, а ради достойных. Практически мы поступим так же, как было принято в их достаточно жестком и обособленном обществе. Понадеемся на их привычки и гены, другого пути сейчас просто не найти, будь у нас больше времени и ресурсов или будь они немного постарше…
* * *— Уверен, что они все правильно поймут?
— В самый раз. Они же совсем другие. Это ты в первую очередь по своей земной привычке обращаешь внимание на саму личность, а они в первую очередь смотрят на поступки, на деятельность. Мы наделали ошибок, но они больше ценят то, чего мы достигли. Посмотри, как они смотрят на тебя. Они не пропустят ни одного поступка, они наблюдают за нами.
— Мне бы твою уверенность! Хотя это был риторический вопрос… Мне кажется, что огонь тоже бывает холодным, разным. И для меня тут он действительно холоден. Мысль про огненную звезду как-то не приходила мне в голову, хотя мы практически живем среди звезд в последнее столетие. Мне кажется жестоким и неприемлемым, когда так обходятся с тем, кто всегда заботился о других и в кои-то веки захотел хоть что-то для себя. Хотя меня мучает даже вопрос, что же он такое захотел? Ты допишешь эту историю хотя бы для меня?
— Дело не в том, что именно он захотел, мы тоже не идеальны, дело в том, кем при этом он был. Он жил так, что у него для себя даже времени не хватало, но не мог жить иначе. Суть в том, что некоторые вещи не стоит менять, даже если можешь, и нельзя отказаться… Откажись от своих обязанностей — кто тогда их исполнит, кому по силам? Некому было оставить, нельзя переложить на чьи-то плечи — вот и получилось, что единственный выход был тот, что был сделан. И даже этот нелегкий выбор послужил на благо всем. Мог ли пожелать нечто недостойное? Конечно, не мог. Ничего необычного, просто было немыслимо, что он может пожелать что-то для себя, ведь он был больше инструментом, как часы, часы должны отмерять время, очень нужная вещь, но разве могут быть у часов желания? Потому не важно, что он пожелал, может, он захотел завести себе кота, научиться вязать крючком или немного личного времени… Главное, как он жил и что сделал для других.
— И ты полагаешь, они это поймут?
— Обязательно. Именно это они и способны понять. Ты посмотри, как они смотрят и ждут…
* * *Лой спустился с верхней площадки, помогая себе второй парой рук, и осторожно положил на стол небольшой прибор из тех, которые еще функционировали. Возвращаться к своим он не торопился, хотя его смена закончилась еще несколько минут назад. Он уже слышал, как к нему идет младшая сестра, и знал, что она опять будет просить. Она это просит каждый раз, когда на душе у нее сгущаются сумерки и мучает неопределенность. А то, что он рассказывает, помогает всегда и безотказно. И не только ей — это помогает всем и даже ему самому. В минуты отчаянья и одиночества, когда уже ни во что не хочется верить и не остается ни желания, ни сил, он повторяет это сам себе. Люди, которые их вывезли из огня, были слишком далекими и непонятными, все, что они делали или говорили, требовало больших усилий для понимания и все равно казалось слишком странным и чужим. И только то, что они передали перед уходом, оказалось самым понятным и ценным. Они обязательно вернутся, ведь у каждого достойного уважения есть свой долг, который нужно исполнять. А пока их нет, ему и оставшимся тоже нужно исполнять свой долг. Чтоб ничего, что сделали другие достойные, не было зря и чтобы стать таким же достойным. Это он отлично понимал и принимал. Сестра мягко протопала маленьким ножками, одетыми в меховые мокасины. Она сдержанно поприветствовала Лоя и, сразу забыв о нордическом этикете, обняла и попросила от имени всех оставшихся, чтоб не показаться самой слабой:
— Ты нам обещал сегодня рассказать еще раз, ты рассказываешь лучше всех, ну пожалуйста…
Он это рассказывал уже много раз, но ни один из них не был последним и не будет. Когда ему это передали люди, он даже не сразу поверил, как такое может быть. Каждое слово было ясным и ярким, как небо над его давно покинутым домом. Это было равноценно инициации, которую
