Господи, как этот человек мог писать! Там был этюд, называвшийся «Происшествие в подземке», в котором стая мерзких тварей карабкалась вверх из каких-то неведомых катакомб сквозь щель в полу на станции Бойлстон-стрит и набрасывалась на толпу людей, стоящих на платформе. Было несколько подвальных сцен с монстрами, выползающими сквозь дыры и щели каменных стен, с ухмылкой притаившимися за мешками и бочками в ожидании, когда по лестнице спустится их первая жертва.
Одно омерзительное полотно являло огромный поперечный разрез Маячной горки с полчищами муравьино-подобных ядовитых тварей, ползающих по бесчисленным норам, прорытым ими в земле. На многих картинах были пляски среди могил на современных кладбищах, но больше всего меня поразило другое: сцена в некоем склепе, где множество нелюдей столпилось вокруг одного, который держал хорошо известный путеводитель по Бостону и явно читал его вслух. Всех увлек какой-то отрывок; лица их были столь перекошены в припадочном хохоте, что мне показалось, будто я почти слышу дьявольское эхо. Название картины было «Холмс, Лоуэлл и Лонгфелло, похороненные в Рыжей горе»[18].
Когда я мало-помалу пришел в себя в этом втором вместилище чертовщины и всяческой извращенности, то решил разобраться хотя бы в некоторых причинах крайнего своего отвращения. В первую очередь, сказал я себе, картины омерзительны абсолютной бесчеловечностью и грубой жестокостью, которую они выявляют в Пикмане. Надо быть безжалостным врагом всего рода человеческого, чтобы так ликовать над муками души и плоти и над вырождением смертной оболочки. Во-вторых, они ужасают своей невероятной силой. Они… убеждают – когда вы смотрите на них, вы наяву видите самих демонов и боитесь их. Странно, но магическая сила картин Пикмана заключалась не в их необычности. В них не было ничего неясного, искаженного или изображенного условно; все было четким и словно живым, детали выписаны с почти болезненной определенностью. А лица!..
То, что я видел, не было лишь фантазией художника; это было само обиталище демонов, кристально четкое в своей абсолютной достоверности. Ей-богу, мне открылся Ад! Пикмана менее всего можно было назвать фантастом или романтиком – он даже не пытался дать вам иллюзию, призматический эфемер грез, но с ледяной усмешкой запечатлевал некий осязаемый и прочно вросший в реальность ужасный мир, который он увидел бестрепетно, блестяще и явно. Один Бог знает, что это за мир и где Пикман сумел увидеть такие богомерзкие образы, которые скакали, бегали и ползали там; но каков бы ни был разрушительный источник этих образов, одно очевидно: в каком-то смысле Пикман был – по концепции и по исполнению – законченным, усердным и почти научным реалистом.
И вот он повел меня в подвал, где была собственно его мастерская, а я силился укрепить себя перед встречей с некими адскими попытками, отраженными на незаконченных картинах. Когда мы спустились по сырой лестнице, он навел свой фонарь на круглый кирпичный выступ большого колодца в земляном полу. Мы подошли поближе, и я увидел, что колодец был футов пяти в диаметре, со стенами в добрый фут толщиной и поднимался над землей дюймов на шесть, – знающая себе цену работа семнадцатого века, если только я не обманулся. Этот колодец, сказал Пикман, из тех вещей, о которых он мне говорил – выход сети туннелей, источивших весь холм. Я же машинально отметил про себя, что колодец не замурован, только накрыт деревянной крышкой. Подумав, куда мог вести этот колодец, если дикие намеки Пикмана не были всего лишь риторикой, я невольно вздрогнул; потом поспешил следом и, протиснувшись в узкую дверь, вошел в довольно большую комнату с деревянным полом, обставленную как мастерская и освещенную ацетиленовым фонарем.
Незаконченные картины на мольбертах и у стен были такими же неприятными, как и законченные работы наверху, и демонстрировали ту же кропотливую технику своего создателя. Сцены были разработаны с крайней тщательностью, а эскизные линии рассказывали о детальнейшей точности, с которой Пикман добивался правильных перспектив и пропорций. Это был великий человек – я говорю это даже теперь, зная то, о чем вскоре расскажу. Большой фотоаппарат на столе вызвал мое недоумение, и Пикман ответил, что использует его, чтоб писать пейзажные фоны с фотографий прямо в мастерской, а не таскаться по городу со всем снаряжением. Он считал, что фотография так же хороша для работы, как и действительная сцена или натура, и признался, что использует их постоянно. Что-то крайне тревожное было в отвратительных набросках и недописанных чудовищах, злобно уставившихся изо всех углов, и когда Пикман снял покрывало с огромного холста в неосвещенной стороне комнаты, я не сумел сдержать невольный крик ужаса – второй за эту ночь. Он долго отдавался эхом под полутемными сводами этого древнего подвала, и мне едва удалось задушить готовый вырваться истерический смех. Милосердный Творец! Я не знаю, Элиот, сколько тут было реального и сколько больной фантазии, но мне не верится, что земля могла вынести грезу, подобную этой!
Это было колоссальное и безымянное богохульство со сверкающими красными глазами; в когтистых лапах оно держало предмет, который когда-то был человеком, и грызло его со стороны головы, как ребенок грызет леденец. Оно припало к земле, и при взгляде на него каждый чувствовал, что в любой момент оно может бросить свою добычу и поискать более лакомого кусочка. Но будь все проклято, ведь это не ужасный предмет делал картину истинным средоточием ужаса – не он и не собачье лицо с заостренными ушами, налитыми кровью глазами, приплюснутым носом и слюнявой пастью. Дело было не в чешуйчатых лапах и не в покрытом плесенью теле, и не в полукопытах-полуступнях – хотя все это вполне могло бы довести нервного человека до помешательства.
Дело было в технике исполнения, Элиот, – в проклятой, нечестивой, противоестественной технике! Сколько живу, никогда не видел такого подлинного дыхания жизни, перелившегося в холст. Чудовище обитало там, оно сверкало глазами и грызло, грызло и сверкало глазами, – и я знал, что только временное прекращение действия законов Природы могло позволить человеку написать такую вещь без модели – без хотя бы единственного быстрого взгляда на Ад, которого не дано бросить ни одному смертному, не запродавшемуся Дьяволу.
К пустой части холста чертежной кнопкой был приколот сильно скрученный кусок бумаги, – наверное, фотография, подумал я, с которой Пикман собирался написать
