Но Ганимед, хоть и не сразу, научился управлять выбором – подбирать нужный ему сосуд. И стал намечать себе одиночек, дома или на прогулке. Поиграв с новым сосудом несколько часов или дней, оно заканчивало его жизнь, взлетало и находило себе новый. Таким образом оно уходило от слежки, и никто не знал, кто или где сейчас Ганимед.
Оно могло следить за своими родичами. А они его потеряли из виду.
Не так они умны, какими себя вообразили, вовсе нет.
Но кое в чем выбор Ганимеда оставался постоянным. Само не зная почему, оно предпочитало определенные цвета – голубой и белый. Как правило, Ганимед презирал все свойства этого мира, этого недоделанного измерения, но со временем обнаружил, что бессознательно начал предпочитать чехлы этих двух цветов: мягкого бледного голубого и чистого яркого белого. На той стороне они не слишком хорошо воспринимали цвета: свет был лишь излучением, не стоящим их восприятия. Но здесь, пользуясь глазами сосудов, Ганимед обнаружил в себе сильное притяжение к голубому и белому и часто в глухой ночи выкрадывал из местных магазинов голубые костюмы и белые шляпы, одевался в них и разглядывал себя в отражающих поверхностях вроде витрин или тихих озер.
Может, голубой с белым была Мать – он просто не помнил. Может, он ее по-настоящему и не видел.
Может, дело заключалось в этом. Он точно не знал. Оно не знало.
Не думай так. Не думай. Ты – не один из них. Ты нездешний. Ты ненавидишь это место.
Да.
Выучив этот фокус, Ганимед задумался, что с ним делать? Перебирать обитателей Винка, одного за другим? Приятная мысль, но кто-то из старших наверняка заметит. А кроме того, к чему это?
Но, взлетая к куполу, змеей молнии пронизывая небо, оно понимало, что замечает то, чего не замечало прежде. То были краткие мгновения ясности: просто надо было оказаться сверху, чтобы увидеть эти секреты, ощутить их, – высвободиться из сосуда, из ловушки скорбной малой плоти, и смотреть.
Оно обнаружило в Винке две вещи, о существовании которых никто не знал.
Первая – посторонний. В Винке был заперт еще кто-то, ужасный, чудовищный. Заключенный (кажется по случайности) в Винке с самого начала.
Но Ганимед забыл о нем, осознав другое.
Мать находилась здесь.
Это было ощущением. Чувством, неосязаемым, но определенно присутствующим – и она оставалась здесь с самого начала. Она вовсе не покидала их.
Радость и боль ошеломили его. Она здесь – но где? И как? И как Ганимеду Ее вернуть? Возможно ли Ее вернуть?
Это не давало ему покоя. Но если Ганимед чем и располагал, так это временем. Ему требовалось только время, терпение и много-много часов наблюдения.
Сидящий в машине Ганимед поднимает руку. Дурень, взглянув на нее, говорит: «Здесь? Здесь хочешь выйти?»
Ганимед усердно кивает.
«Ну и ладно».
Дурень беспокойно вглядывается в стену леса – наверняка высматривает девушку с ружьем, – выключает фары и останавливается.
Ганимед поворачивается к дверце. Неразбериха стекла, металла, пластмассы.
– За что? – спрашивает он.
Дурень отзывается: «А?»
– За что мне тянуть, чтобы снаружи вошло внутрь?
Дурень говорит: «Какого хрена? А, о… за ручку вот здесь».
Ганимед дергает указанную деталь. Щелчок, и дверь поддается легкому нажиму.
Первый очень близко. Ганимед его чует. Его родич много-много раз проходил этими горами.
Дурень говорит: «Мне подождать?»
Ганимед не дает себе труда ответить. Он углубляется в лес. Через несколько минут слышится шум отъезжающей машины.
Один, один. Я всегда был один. Один в темноте среди деревьев, а хуже всего, что память о доме с розовой луной в небе так близка и так далека.
Я пойду домой. Я иду домой.
Оно чует кровь и быстро находит тела. У одного из них, оно знает, должен быть тотем – потайная дверь этой тюрьмы, секретного пузырька, что меряет шагами загнанное в него чудовище (так привык называть пленника Ганимед).
Долго искать не приходится. Деревянный ящичек лежит среди камней. Он залит кровью и, как с удивлением отмечает Ганимед, заперт лишь серебряным замочком.
Жалкие невежды. Разве им не было велено закрыть как следует? Разве он не предостерегал их от того, что хранится внутри?
Чуть вздрагивая, Ганимед поднимает ящик. И нипочем не признает, что испытывает сейчас глубокий ужас; ему страшнее даже, чем когда они покинули дом, пришли сюда: потому что внутри дверь к чему-то подобному Ганимеду и его родичам, даже Первому, но не такому, как они.
Потому что запертый в той тюрьме способен на невообразимое: он способен презреть желания Матери.
Стоит всерьез об этом задуматься, это перевернет все взгляды Ганимеда. Ведь в центре его мира, неоспоримо и непоколебимо – Мать, вечно Мать, прекрасная, ужасная и огромная. Никто не в силах противостоять Ей, никто не в силах узреть Ее. Она – все и повсюду.
Но для запертого в этом ящичке – не так. Этот пленник, как видно, сравнимый с ПЕРВЫМ по силам (или даже, со сладким трепетом думает Ганимед, превосходящий его), может делать что хочет.
Ганимед понимает, что должен бы ужаснуться. Неповиновение Матери – доказательство Ее ущербности, а это невозможно. Но Ганимед, отбросив все, что ему не нравится, выбрал одно и только одно заключение: если правильно с ним обращаться, пленник поможет ему избавиться от мешающих родичей.
Ганимед начинает подъем к голому каньону.
Может быть – всего лишь может быть, – сегодня он избавится еще от одного.
«О, как это будет чудесно. И я это сделаю лично.
Я не тревожусь. Мой разум ясен. Она со мной. Она всегда была со мной.
Пусть я из младших, из слабейших, из самых малых, Она создала меня – самого приближенного слугу, самого доверенного конфидента, и я один умел Ее порадовать, развеселить, угодить Ей.
Это я, я был Ее любимцем. Я был Ее другом, советником, виночерпием».
Глава 45
– Слушай, до тебя главное не дошло, – Болан постукивает пальцем по столу, старательно обходя кровь. Это непросто, стол залит кровью сплошь. – Суть в том, что плевать я хотел на наши инвестиции.
Дорд хмурится.
– Ты готов наплевать на деньги, потому что Норрис нарвался на пулю?
– Нет! – орет Болан. – Из-за того, что я видел в той клятой пещере. Ты что, ни хрена не слушал?
– Мы все навидались жутиков, – бормочет из угла Мэллори. Она устроилась в углу, потому что слишком пьяна, чтобы удержаться, облокачиваясь на одну стену. Обычное дело – с тех пор как выбиралась за последним кроличьим черепом, она ни разу не протрезвела. – Но меня-то не остановишь, что мне ни покажи. И не подумаю возвращаться к ним с отказом.
– Да уж, – поддерживает ее Дорд. – Я тоже.
Он беспокойно ерзает на стуле: сам он еще не успел рассказать остальным о пережитом
