Только в тот раз было немножко иначе. Мать со слезами говорила: «Я не могу здесь остаться. Здесь невозможно совершенство, никак. Мне придется вернуться. Вернуться и захватить остальных. Тогда мы соберемся и создадим вечное, совершенное счастье». Она тогда подняла глаза на Мону, и в ее взгляде на мир той почудилось что-то чужое: глаза стали стеклянными, пустыми, как у куклы.
И мать сказала: «Я вернусь за тобой. Обещаю».
Теперь Мона понимает. Кто бы ни сказал эти слова, то была не Лаура Альварес. И та жажда новизны, совершенства… пожалуй, тоже нездешнего происхождения.
«Сдайся, – говорит ей чей-то голос. – Просто сдайся, и все».
И Мона сдается. С радостью.
Но, сдаваясь, она ощущает, как что-то пробуждается внутри, разворачивается с неуклюжей деликатностью выходящей из куколки бабочки: будто выплеск энергии расковырял третий глаз в сознании – тот черный, беспощадный акулий глаз, что она видела не так давно. И теперь, узнав о его существовании, использовать его намного проще.
Она видит…
Так много. Слишком много всего. Слишком, слишком много.
– Нет, – шепчет она. – Нет, нет, господи…
Впрочем, за время, проведенное в Винке, Мона если чему и научилась, так это выбирать, что видеть и как видеть. Должно быть, она с самого начала использовала этот скрытый глаз. И вот, обмякнув, слепо уставившись в крышку багажника, она сосредотачивается и видит…
Что-то видит. Свет в темноте.
Комната.
Круглая каменная камера, немножко похожая на склеп. И груда черепов посредине. А рядом по-индейски сидит на полу, уставившись в пол, мужчина в грязно-голубом кроличьем костюме.
«Ох, нет», – думает Мона.
Он, похоже, чувствует ее взгляд: садится прямо, оборачивается. Лицо его опять скрыто деревянной маской. На сей раз он ее не снимает. И все же ей чудится: он очень удивлен, что она его увидела.
Он приветственно поднимает руку. И роняет.
Несколько смутившись, Мона окликает: «Алло».
Мужчина чуть заметно кивает ей. Еще мгновенье разглядывает (а где она, между прочим? Каким образом он ее видит? Вдруг оказывается очень трудно сохранить себя цельной). Затем он обводит взглядом камеру. Свет здесь тусклый, пыльный; все пожелтелое, все крошится. Мир сведен к обросшим плесенью камням, вылинявшим пергаментам и ржавым цепям.
Мужчина указывает на нее. Затем на стены. И снова на нее. И вопросительно склоняет голову.
Мона не сразу понимает, что он хочет сказать. Потом догадывается:
«Ты заперта? Как я?»
«Да, как ты», – отвечает ему Мона.
И тотчас понимает, что потому и видит его, может с ним говорить, потому, быть может, он и не стал вредить ей при первой встрече: они с ним похожи. Не только положением, не только тем, что оба сейчас – пленники. Это внешнее. Настоящая причина в том, что и Мона, и этот пыльный оборванец – брошенные дети, отвергнутые и со временем забытые, из семьи, которой им не довелось узнать. У них общее прошлое, общая природа: правда, он много старше, а она младше всех, но они с ним связаны. Мона понимает это сразу, без слов и жестов; понимает, как ничего в жизни не понимала.
Она говорит: «Ты мой брат».
Он кивает.
Она говорит: «Ты мне поможешь? Я в ловушке».
Он смотрит на нее и медленно качает головой.
«Что мне делать? Как освободиться?»
Он поднимает руку и хлопает себя по груди напротив сердца. Потом протягивает руку, сжимает кулак. Сжимает до дрожи в костяшках, так, что ладонь начинает сочиться кровью. Потом раскрывает ладонь и снова садится по-индейски. От ладони на полотняной штанине остается пятно темной крови. Ссутулившись, он опять таращится в пол.
Связь гаснет. Видение отступает. Мона снова в багажнике.
Мона понимает, что давно не дышала, и хватает воздух ртом. Вдох переходит в кашель. Как видно, эти астральные проекции – или панмерность – требуют некоторой привычки.
Все же, хотя он не сказал ни слова, она безошибочно поняла смысл.
Ярость делает сердце свободным.
Глава 54
В какой-то момент она засыпает, потому что заработавший мотор ее будит. Потом – это не к добру – машина двигается с места, судя по ощущению, разворачивается и продолжает движение, явно на подъем.
Нетрудно догадаться, что вверх – значит, прочь от Винка, от цивилизации.
Темно, но внутреннее ухо ощущает все более крутой уклон. Определенно, подъем на высоту.
Только одна дорога из Винка уводит на такую высоту: на столовую гору. По ней она в прошлый раз добиралась до Кобурнской.
– Зараза, – шепчет Мона.
Машину невероятно трясет, что подтверждает ее догадку. Мона шарит вокруг в поисках оружия, хоть какого-нибудь, но нащупывает только оборванные провода фар. Как это она умудрилась в два счета так неправдоподобно влипнуть?
Поездка продолжается больше часа, потом машина тормозит и останавливается. У багажника слышны шаги.
Теперь, решает Мона, самое время обдумать план действий.
Самое правильное, решает она, выскочить и пнуть кого-нибудь в мягкое, не разбираясь кого и куда. Она изготавливается.
Снаружи шепчутся. Негромко щелкает крышка, и ее слепит хлынувший в багажник свет. Мона рада бы выскочить, но помятое, ослабевшее тело только и может, что выкатиться наружу, рухнув на очень жесткие и горячие камни. Моргая, она размахивает руками.
А потом зрение возвращается, и она различает, кто стоит над ней: очень бледная, вся в крови, явно потерпевшая поражение миссис Бенджамин.
Заслонив глаза от света, сощурившись, Мона зовет:
– Эй?
И тут же ощущает резкую боль в плече. Она еще успевает скосить глаза на руку со шприцем, а потом…
– Гады…
Темнеет.
Мона видит свет. Тусклый, плоский, бездушный свет. Глаза не сразу включаются в работу: примерно так она чувствовала себя после наркоза, когда ей в старших классах лечили зубы. Тело онемело и почти не ощущает своего положения, но, кажется, она сидит на стуле, а руки сведены за спиной. Потом кто-то принимается растирать ей левое плечо.
– Так что, ей обязательно быть живой? – спрашивает кто-то.
– Ну… не знаю.
– А что ты знаешь?
– Знаю, что с живой риска не больше.
– А с неживой больше?
– Я бы сказал, да. Но я всего лишь врач. Я в этих делах не специалист. Не забывай, пожалуйста, что это твоя идея. Но если не сработает, придется повторить попытку… взяв больше материи. Если она надежно закреплена…
Кто-то теребит ее ладони. Сухо шуршит веревка, что-то обхватывает запястья.
– Надежно, – подтверждает мужской голос.
– Тогда не вижу препятствий.
– Что ж, начнем.
Итак, она привязана к стулу, и, раз больше ничего не проверяли, привязана только за руки. Поразмыслить об этом Мона не успевает: что-то острое впивается ей в сгиб локтя. Вскинувшись, она выкрикивает ругательство.
Проморгавшись, Мона различает вокруг смутные в полумраке фигуры, но зрение еще подводит.
– Видели? – спрашивает один голос. – Я же сказал, она сильная.
– А снотворное в крови не помешает?
– Не думаю. Нам нужно лишь немного ее материи для связи с одной из альтернатив. Подобное к подобному, если я понятно выражаюсь.
– Вроде как красное к красному и черное к черному, когда меняешь машину? – уточняет другой
