Дорд ворочает эту мысль в голове.
– По-моему, фигня это.
– О? – удивляется Циммерман.
– Не так уж все налажено. Я черт знает сколько в «Придорожном» и только и вижу, как все суетятся без всякого смысла. Нет никакой лестницы.
– Ну, в последнее время есть некоторый разброд.
– Разброд? Это слабо сказано!
– Я вообще ничего не говорю, – отзывается Циммерман. – Не мое это дело.
Грузовик плывет сквозь ночь. Потом, сбавив ход, Циммерман сворачивает на горный проселок. Дорд с трудом различает впереди какую-то расщелину, и не маленькую.
– А твое место на этой лестнице где? – спрашивает он.
– Внизу. Не так низко, как твое, Дорд, но низко.
– А что ты будешь делать, когда все развалится?
Грузовик останавливается.
Циммерман, пожав плечами, вылезает из кабины.
– Не знаю. Найду, надо думать, другую лестницу. Давай помоги мне высадить пассажира.
Прихватив по фонарю, они обходят машину.
– Уступаю тебе ноги, – говорит Циммерман. – Они легче. Только остерегайся насчет шипов.
Дорд сует фонарь под мышку, морщится и хватается за торчащие из брезентового свертка лодыжки. Носки пропитались кровью, и на двухцветной рубашке появился третий тон. Циммерман лезет в кузов, подхватывает другой конец и выталкивает груз наружу.
Спуск к расщелине получается долгим и опасным. Дорд, пятясь, осторожно ставит ногу. Он уверен, что, стоит оступиться, – сломает лодыжку и скатится в провал, поэтому, не слушая насмешек Циммермана (тебя ждать что того Рождества!), переступает крошечными младенческими шажками.
Наказание хуже не придумаешь. Он богом клянется – это с ним часто бывает в таком состоянии, – что больше ни крупинки порошка, потому что каждый раз, как он наберется, вляпывается в полное дерьмо, и не успеешь оглянуться, как уже тащишь труп среди ночи по крутому обрыву, и чтоб мне провалиться, если по руке не течет холодное и мокрое, и, господи Иисусе, надеюсь, мне это мерещится…
Наконец Циммерман говорит:
– Хватит. Стой.
Подобравшись к краю расщелины, он заглядывает вниз. Внизу темно, но фонарем он туда не светит.
– Хорош. Бросаем. Готов?
– Еще бы, – пыхтит Дорд.
– Давай, считаю до трех. Раз, два…
На каждый счет они раскачивают мертвое тело, с каждым разом быстрее и шире. На счет три отпускают, и труп валится так тяжело и быстро, что Дорд чуть не срывается за ним. Циммерману приходится ловить его за руку, чтобы удержать на тропе.
– Осторожней, – спокойно говорит он в ухо Дорду, словно ничего такого и не случилось.
Со дна расщелины слышится тяжелый удар. Но искр не видно, и облако пыли не всплывает снизу. Удар звучит как-то не так, слишком влажно для пустыни.
– Может, что-то порвалось? – предполагает Дорд. – В смысле в нем.
– Не знаю и знать не хочу, – огрызается Циммерман. – Давай ствол. Тот, что подобрал на дороге.
Дорд отдает ему окровавленное оружие – он счастлив избавиться от улики. Пошарив лучом фонаря, Циммерман выбирает в стороне большой плоский валун. По нему тянутся бурые полосы. Подойдя к нему, Циммерман кладет пистолет прямо посредине, развернув стволом к тропе, так что каждый, спустившийся сюда, увидит оружие на пятнистом камне.
– Годится, – говорит он. – Пошли к машине.
Дорд оглядывается на темную расщелину.
– А проверить, не видно ли его?
– Не видно. И вообще нам велено не смотреть.
– Что? Почему это?
Циммерман награждает его сердитым взглядом.
– Дорд… вот как раз потому… о чем мы только что говорили. Пошли, и все.
– Мне это обрыдло, Майк, – сообщает Дорд. – До тошноты надоело слушать, чего мне делать, чего не делать. Нас тут водят за нос.
– Дорд…
– Брось. Мы тут, на хрен, труп спрятали, и нельзя даже проверить, хорошо ли? Если что, нас и прихватят за задницы. У меня полный карман улик для ДНК-теста.
На это Циммерман не отвечает. Беспокойно оглядев Дорда, он говорит:
– Слушай, я возвращаюсь к машине. И смотреть собираюсь только под ноги. И тебе советую. Для твоего же блага.
Развернувшись, он карабкается наверх, пригнув голову и пряча глаза.
– Да иди ты на хрен, – цедит Дорд. Но решается не сразу – при всей его задиристости Дорд любит Циммермана и не хочет его расстраивать. В жизни Дорда Циммерман – единственный трезвый голос.
Но любопытство побеждает. Он хочет знать. Он должен знать. Надо выяснить, что от него хотят скрыть, тем более, разгадка всего в нескольких футах ниже.
– Просто проверю, – бормочет он и, повернувшись, светит фонариком в расщелину.
Сперва он ничего не видит, кроме камней. Странное дело – он даже задумывается, не исчез ли труп. Затем луч высвечивает двуцветную туфлю и бледно-голубую штанину, и Дорд про себя вздыхает с облегчением. До дна довольно далеко, никто не додумается там искать, а спуститься вниз сумеет разве что скалолаз.
Он уже собирается уходить, но вдруг замирает. Разве они не завернули труп в брезент? А если так, как он рассмотрел штанину? Когда несли, из свертка торчали только ступни, и ботинки были все в крови, а тот, что он видел…
Дорд снова освещает полосатый ботинок и скользит лучом по телу.
«Брезента нет. Развернулся?» – соображает Дорд. И еще что-то изменилось. На рубашке больше нет крови. Пыль, грязь есть, а крови нет. Дорду и отсюда виден голубой цвет. И панама на голове… а Дорд уверен, что они оставили ее на дороге.
Потом свет падает на выбившийся из-под шляпы пук рыжих волос, Дорд замечает ярко-красные ногти и понимает, что это вовсе не мужчина.
Женщина. Мертвая, но все равно женщина. А одета точь-в-точь как тот парень из Винка.
– Ни хрена? – выдыхает Дорд. Он замечает, что весь в поту, и смаргивает слезы с глаз. Потом, дрожа, переводит луч еще дальше.
Покойница не одна. Далеко не одна. Вся расщелина заполнена трупами, десятками трупов, и все в светло-голубых костюмах, в двухцветных ботинках, в нелепых белых панамах. Их убивали по-разному: перерезали глотки и запястья или, судя по синякам на иных шеях, вешали, но преобладающая метода – пулевая рана в голову, как у того, которого полчаса назад подобрали на дороге Циммерман с Дордом. Теперь Дорд видит и завернутого в брезент мужчину – тот свалился во что-то темное, черно-серое, блестящее, и в разложившейся массе вроде бы видится очертание кисти руки или сморщенная ступня, и завывающее от ужаса сознание Дорда задается вопросом, как же давно это тянется.
В большинстве здесь мужчины. Разных размеров: маленькие, высокие, толстые и тощие. Есть и женские тела. Но вопить Дорд начинает, только когда луч падает на мальчугана не старше одиннадцати лет, одетого в бледно-голубой костюмчик, в двухцветных ботинках, особенно когда Дорд различает аккуратное пулевое отверстие ровно между глаз мальчика, таращащего пустые глазницы со дна расщелины.
Больше Дорд ничего не помнит, пока не выкарабкивается на тропу к грузовику. Потому что, оказывается, Циммерман был прав. Не хочет он
