Потому нам, чтобы выходить на ночные вылазки, приходилось выбираться через окно на крышу, а потом красться вдоль ее хребта, добираясь до угла, где у дома был выступ, и там, в самом углу, можно было довольно просто сойти вниз, воспользовавшись парой водосточных труб и карнизов. Возвращались мы той же самой дорогой и могли делать это незаметно, сколько нам было нужно. Каждый, кто обитал в нашей гостинице, голову бы дал на отсечение, что мы по ночам глубоко спим в нашей комнатенке.
Мы надевали черные одежды и капюшоны, брали и оружие. Могли мы набросить капюшоны, застегнуть маски, закрывающие лица пониже глаз и исчезнуть в тени, скользя между светом фонарей незаметно, как вороны, растворяясь в переулках. Но мы могли и перевоплотиться в праздношатающихся, неприметных, одетых в темное прохожих. Не слишком опасных с виду и которых непросто было описать или запомнить.
Мы выходили, потому что казалось нам, будто самые важные вещи происходят в Саду в сумерках, после того, как погаснет огонь в тавернах, и после того, как последний собеседник умостится уже на соломе своей постели за задвинутыми засовами.
К тому же по улицам бродили еще и те, кто взял с собой на стену кувшин, чтобы ощутить в ночной тиши на лице морской ветер, те, кто заснул на лавке под таверной или под стенами, а потом очнулся, видя вокруг опустевшие улицы и запертые двери. Также и те, кто выходил искать легкие жертвы среди пьяниц, и те, у кого были подозрительные делишки, хотя и совершенно иного рода.
В первые ночи мы незаметно прокрадывались на городские стены и проводили немало времени, скрытые в тени, потому что хотели увидеть призрачного горящего коня с кровавыми боками, или заседали в порту, чтобы узреть блуждающую пирсом слепую жрицу, провещающую падение города.
– Ночи, которые мы выбирали, были плохими, – твердил Н’Деле. – Слишком холодно, мокро и пусто. Зачем пугать, когда никого нет?
– Теперь по ночам почти всегда пусто.
– Не всегда. Тут достаточно и нескольких человек. Я бы выбрал ночь, когда погода сносная, как для северной весны, и когда известно, что некто станет еще бродить по городу. Человек, двое, пяток их. Хватит. Двое увидят – узнает весь город, что конь все еще появляется. Брызжет кровью на стены. Что нужно бояться и переживать. Что плохие зимву обещают городу гибель.
– Зачем они это делают?
– Потому что это убивает душу. Человек продолжает жить, горделивый, как всякий мореход. Думает: охраняет меня Древо, если придут чужаки, то я возьму топор, встану на стене и поубиваю их. А что, если город умирает? Если многие видели плохие зимву, то, может, так обстоят дела и на самом деле? Что тогда случится? И носит это в себе, словно яд. В сердце. Если такой человек увидит чужие корабли на горизонте, этот малый страх возрастет и завладеет им. Он уже несет в себе малое поражение, которое подкармливал всю зиму. Его кусок стены и города уже пал. Затем-то они так поступают.
Чтобы попасть туда, где хотя бы что-то происходит, нам приходилось быть в движении, а потому мы бродили пустыми улицами и все выглядело так, что к мрачным легендам, кружащим по городу, добавится еще одна: о двух черных путниках, что появляются и исчезают куда-то в закоулках и подворотнях.
Несколько ночей кряду мы не находили ничего необычного, кроме слоняющихся туда-сюда мужей, слишком пьяных, чтобы добраться до своей постели. Если сбивали нас с толку крики, то оказывалось, что это лишь ссора между шлюхами и их клиентами.
Огонь на стенах мы увидели однажды ночью, еще будучи на крыше, и побежали в ту сторону, стараясь как можно дольше не спрыгивать с крыши.
Бег по крышам – сложное искусство. В Саду они были мощными и представляли собой единую часть с домом, и мы не боялись, что стреха провалится у нас под ногами, зато были они слишком отвесными и гладкими, а потому – скользкими. Несколько раз подошвы моих сапог теряли соприкосновение с поверхностью, и тогда жуткий страх хватал меня за горло, но прежде чем я съезжал по скользкому, покрытому мозаикой, имитирующей черепицу, скальному склону прямо головой вниз на плиты улицы, из темноты выстреливала рука Н’Деле – стремительно, словно змея, чтобы ухватить меня за запястье. Несколько раз нам приходилось перепрыгивать между домами, и хотя пропасти порой были шириной всего лишь с переулок – самое большее, четыре шага, – но когда я пролетал над черной пропастью, не зная, окажусь ли я по другую сторону и сумею ли там устоять, снова чувствовал жуткий толчок страха. Тогда я открыл вдруг, что пропасть у меня под ногами – одна из страшнейших вещей в мире, и, хотя я заставлял себя прыгать, долго еще чувствовал, как колотится в горле сердце и дрожат колени.
Конь шел галопом вдоль длинной опорной стены третьего пояса, со стороны моря, где стена тянулась на добрых триста шагов без всяких барбаканов, дозорных башен и донжонов. Здесь была только стена. Более того – без стражи. По стене третьего круга лишь иногда ходили пешие патрули.
С крыши, где мы стояли, отчетливо было видно белую, обрызганную кровью фигуру, вытянутую в галопе шею и оскаленные зубы. Конь перебирал ногами в воздухе, не касаясь камней, и светился изнутри.
– Близится весна, – процедил я насмешливо, хватая воздух открытым ртом.
– Это вроде штандарта или лампиона, – оценил Н’Деле.
– Нет, дружище, – сказал я ему. – Это не штандарт. Это воздушный змей. Большой, наполненный воздухом, очень хороший воздушный змей, похожий на те, что кирененцы запускают в праздник Разделенных Любовников, в первый день весны, когда поднимаются южные ветра.
Конь продолжал скакать в воздухе, среди подсвеченного дыма из чем-то пропитанного комка ваты, что был у него внутри, – пока в конце стены воздух не нагрелся настолько, что тростниковая бумага начала гореть, причем все сильнее. Я подумал, что если кто-то никогда не видал ничего подобного, то конь мог испугать до смерти.
– Если это воздушный змей, то… – начал Н’Деле.
– У подножия стены! – крикнул я, и мы снова помчались сломя голову, прыгая по крышам, а потом, соскользнув во тьму. Мы бежали по улочке, словно вдогонку невидимым всадникам. Перепрыгивая мусор, корзины и бочки, отталкиваясь от стен и съезжая по балюстрадам каменных лестниц. Кажется, нас никто не видел в
