Все, способные дышать дыхание

он полез внутрь и утонул в этом запахе, таком сильном, что он стал задыхаться, но не мог уйти, все стоял и стоял, пока снаружи не заныл Атиф Амхар. Он не знал, что это за удивительные, благоухающие, нежные на ощупь ярко-голубые камни, он никогда раньше не видел такого мыла, а если и видел до войны, то забыл, для мытья Сувар Марбури выдавал им огромную бутылку с жидким детергентом, он пах фальшивыми цветами и горючим. Он набрал полную сумку этих камней, но все равно в комнате оставались еще сотни, а может, тысячи таких, в больших белых коробках с нарисованными на них очень красивой белой женщиной и белым же младенцем с синими страшными глазами, как у водяного. Он не хотел, чтобы Сувар Марбури видел эту женщину, но не мог и помыслить о том, чтобы утаить находку от Сувара Марбури. Он принес Сувару Марбури голубые камни и спросил: «Они волшебные?» Сувар Марбури расхохотался, плеснул себе на руки из бутылки и показал, как на ладонях и вокруг камня собирается пена, а прекрасный запах передается рукам человека. Сувар Марбури разрешил им всем помыть руки с мылом, и все они до самой ночи нюхали свои ладони, но ему этого было мало. Утром, когда Сувар Марбури отпустил их отдыхать после учебной стрельбы по маленьким пустым банкам из-под своего пива, он достал голубой брусок и стал ковырять его ножом, зажатым в двух пальцах, и за два дня вырезал из мыла водяного с огромными, жуткими синими глазами, и отнес Сувару Марбури. Сувар Марбури повертел в руках водяного и вдруг стал лить на него воду из бутылки; Марван Гаранг пришел в ужас, но Сувар Марбури просто показал ему, как от воды водяной становится гладким, и они сделали водяного гладким, и Сувар Марбури промокнул его полотенцем и положил к себе в сумку. Потом, много месяцев спустя, когда почти никого не осталось в живых и белые люди с той стороны кричали на ломаном арабском: «Мы не хотим стрелять! Мы не хотим стрелять в детей! Мы не враги! Мы вам поможем!» – а они стреляли в этих людей, стреляли хорошо, точно, он увидел, как Сувар Марбури лежит в смешной позе, как будто бежит лежа и одновременно смотрит в небо, и немедленно понял, что Сувар Марбури убит, он пополз к его сумке, прижатой длинным и узким Суваровым телом к земле, и вытащил оттуда несколько обломков голубого мыла и еще кое-что – маленькую мягкую игрушку, черного кота. Кот пах мылом и еще чем-то – теплом, пылью, игрушкой, кот пах игрушкой, он лежал и лежал с этим котом, лежал и лежал, прижав кота к носу, и когда стрельба прекратилась, его так и нашли, единственного живого, привалившегося к Сувару Марбури, и так и сфотографировали – картинку эту он видел потом сто раз, наверное, и оставался «мальчиком с той картинки» еще много лет: мертвое тело полевого командира и привалившийся к нему ребенок с огромными глазами под сползающей на лоб каской: «калаш» на коленях, открытые ладони, на одной – голубые осколки мыла, на другой – плюшевый кот, «мальчик-солдат показывает сотрудникам гуманитарной помощи свои сокровища»; на самом деле они кричали ему: «Покажи ладони», – хотели убедиться, что он не прячет гранату. А сейчас где-то здесь, под кроватью, лежал кусок мыла, он мог в этом поклясться, украденный и спрятанный вот в этом, наверное, раскуроченном чемодане кусок мыла со склада; в караванке «Далет» мыло выдавали раз в две недели, не сэкономишь. Марван Гаранг лежал на полу под кроватью у беременной женщины Кати Маевой совершенно голый – это была ее идея, когда они стали стучаться в ее караван с криками: «Битахон! Битахон!» – она вдруг начала стаскивать с него красную футболку, и он быстро понял ее идею, и теперь его было совсем не видно. Кота они впустили раньше, он пришел через форточку, стал стучать лбом в стекло, а когда вошел, сказал: «Облава». Марван Гаранг успел спросить: «На ваших?» – кот ему был не враг, с котами у них был нейтралитет: у котов свои дела, у его ребят – свои; ему было смешно, что коты играют в политику, но он уважал чужую силу, а коты показывали силу, и этот, один из главных Карининых ребят, – в первую очередь, однажды им даже удалось провернуть вместе дельце, которое принесло Марвану Гарангу около пяти тысяч шекелей, если пересчитывать карточки и кубики прессованного пайкового гаша на деньги. Кот успел сказать: «На наших и на ваших», – и тут в дверь заколотил битахон, умная Катя Маева начала сдирать с него футболку, и теперь этот черный кот лежал под мышкой у Марвана Гаранга, и от него пахло плюшевой игрушкой; Марван Гаранг шепнул ему: «Глаза закрой, видно», – и кот послушно закрыл глаза, а Марван Гаранг подумал, что потом от кота будет пахнуть мылом и так могут вычислить Катину кражу – хотя нет, глупости. От Кати Маевой действительно всегда хорошо пахло, сейчас для этого надо было прилагать большие усилия, и Марван Гаранг это ценил; когда он впервые начал ухаживать за Катей, она уже была беременной, с животиком; он никогда на спрашивал, где ее муж, хотя муж где-то был, Марван Гаранг видел его один раз, а потом мужа, кажется, забрали в медлагерь. Катя Маева ни разу не заговорила о муже; Марван Гаранг ценил и это. Однажды кот услышал, как Марван Гаранг лежит с Катей Маевой на кровати и шутит, что надо бы сделать еще заход: может, если они постараются, детки все-таки родятся черненькие. «Марина и так называет меня „африканской подстилкой“, – лениво сказала Катя Маева, отводя двупалую черную руку от своей голой промежности. – Вот еще детей моих будут черными бандитами считать». Марван Гаранг уже собрался щелкнуть Катю Маеву по лбу, но кот вдруг запрыгнул к ним на кровать и спросил, потершись головой о набухший Катин сосок: «Почему африканской подстилкой?» Они засмеялись и объяснили ему, что люди часто делают это живот к животу, лежа, женщина снизу, мужчина сверху. Кот сказал, что это он много раз видел, он не про это, а про почему африканской? Марван Гаранг сказал, что он из Африки, но коту все равно было непонятно, и понятно было, что именно непонятно. «Ну потому что я белая, а он черный, это считается неправильно», – сказала Катя Маева, и еще сколько-то времени они пытались объяснить черному коту, в чем тут дело, и смеялись до колик,