32. Логоклония – это…
…неконтролируемое спастическое повторение отдельных слогов, звуков, слов. Кх кх, кх кх, кх кх. Ниточка потянулась из рукава, она попыталась дернуть – ослепительно-оранжевый ив-сен-лорановский шифон пошел нехорошей рябью, она попыталась вывернуться и перекусить нитку – немедленно ударило током в спину, туда, где трижды вправляли старенький грыжеватый позвонок. Пришлось сесть, и в огромном мутноватом зеркале теперь отражалась только босая нога со вздувшейся шишкой у большого пальца, с неопрятным когтем, до которого Грете Маймонид было тяжело тянуться. Ноги у нее всегда были коротковаты, и в целом росточком Грета Маймонид не вышла – а не то быть бы ей моделью, моделькой, с эдакой-то немыслимой рыжей копной волос, с этими-то хрупкими руками, с этой-то худобой, в семидесятые годы опять входившей в моду, и бог весть, где была бы сейчас бывшая модель Гретхен, – впрочем, может быть, ровно тут же и была бы: в квартире без одной отвалившейся стены, с грязноватым гипсом на старческой ноге, с крашеными огненными кудельками, сквозь которые проступали седые грязные корни, и только ив-сен-лорановское платье смотрелось бы лучше, если бы подол у него был подлиннее. «Морковка», – вдруг сказал ей в спину высокий скрипучий голос, и второй, очень похожий, отозвался: «Жухлая морковка». Она подскочила от неожиданности, тряся жидкими кудельками; сердце заколотилось, а двое, стоявшие у нее за спиной в покосившемся дверном проеме, сделали такое что-то вроде смеха, такое, когда пасть широко открыта – и несколько быстрых выдохов, что-то между «ха» и «кх», этому они научились совсем недавно. Они вошли в комнату, один, пыльно-серый, сразу отправился в обувной шкаф, а второй, горелого цвета, плюхнулся на пол рядом с загипсованной ногой и тооооомно выпростал когти, и тоооомно, совсем легонечко повел ими вдоль шифончика, внимательно глядя Грете Маймонид в глаза. «Кыш, – слабо сказала она. – Вон». Кх, кх, кх. Пыльный вышел из шкафа с чулком ручной вышивки в зубах. «Немедленно брось, тварь», – слабо сказала Грета Маймонид. Выпустил из зубов, нарочито потянулся когтями в ковер, показал розовую зубастую пасть. Горелый вдруг вскочил и метнулся к оконному проему, взлетел, завис на подоконнике: снаружи что-то затрещало, какой-то мужчина вдруг выругался переходящим в фальцет тенором, что-то поволокли по асфальту, пыльный взлетел на подоконник вслед за горелым, Грета Маймонид на секунду понадеялась, что сейчас они уйдут, оставят ее в покое, но горелый пронзительно и злобно мявкнул пару раз, снаружи все затихло, они спустились с подоконника и уставились на Грету Маймонид желтыми глазами. «Вон, – слабо сказала Грета Маймонид. – Вон. А то не дам пайки, заберу». Они смотрели и смотрели, потом горелый прыгнул на шаткую лаковую этажерку, и сладко потянулся там, и лапой легонько раз, раз, раз, раз, и каждый раз, раз, раз на миллиметр-другой придвигалась к краю этажерки стеклянная сфера на тонкой серебристой ноге, эдакая словно летящая хрупкая сфера с золотой гравировкой, таких на этажерке стояло пять, и каждая означала, что не было в мире израильской моды человека важнее Греты Маймонид, и не было в мире израильской моды журнала важнее «Сигнона»[67], и у самой кромочки сфера замерла, замерла на ней собранная лодочкой лапа, и Грета Маймонид не выдержала, попыталась рвануться вперед на загипсованной ноге, взвыла от боли, кх кх, кх кх кх. «Твари, ах, твари», – слабо сказала Грета Маймонид, нащупала под рукой полупустую пачку мерзкого пайкового «кэмела», кинула в пыльного – и бог весть, чем бы это закончилось, может, и не уцелела бы бесценная герленовская пудреница двадцатых годов, но тут на улице опять затрещало, кто-то явно драл картон, заорал мужчина, и оба, пыльный и горелый, вылетели в открытое окно. Треск картона стал душераздирающим; там, внизу, похожий на черного колобка хозяин обувной лавки, бог весть почему отказавшийся эвакуироваться, орет страшными словами и с палкой в руках защищает свою баррикаду: перевернутые мусорники и примотанный к ним проволокой картон в несколько слоев отгораживают примыкающий к его лавке кусок уличной лестницы, зачем ему этот кусок лестницы? – он спит на полу в своей набитой дешевой дрянью лавке, почти не выходит из лавки – но вот же, далось человеку. Дверь баррикады сделана из куска отсыревшей фанеры, хозяин протискивается в эту дверь не без труда, зато у него есть этот кусок лестницы, ведущей в соседний переулок, а там, в переулке, есть кое-что: там кран, из которого капает ржавая вода. Люди ею, конечно, брезгуют, а существа поумнее давно нашли для себя в этом кране большую пользу, только надо, чтобы к крану можно было быстро метнуться с обеих улиц – и с Герцля, и с Автальона, потому что кто держит кран – тот держит район, а
