Все, способные дышать дыхание

секундочку! Я сейчас!» – и поспешно обежал дом, и в плавящейся жаре добежал, обливаясь потом, до мусорного коллектора, благо была та самая рань, когда мусоровозы еще не появлялись, а еноты еще не уходили. Действительно, один красавец, жирный и полосатый, сидел между зелеными баками, доедал куриную ногу, давеча не доеденную человеком, который жил с доктором Сильвио Белли, а еще двое странными своими лапоньками перебирали розовый пакетик с подгнившими, но все еще вощенно-прелестными райскими яблочками. Пропазогнозия – это когда все лица видишь, как в первый раз, никого не узнаешь, но это только лица, а с другими-то объектами все нормально – например, с мордами: вот, скажем, этого енота доктор Сильвио Белли уже видел здесь, на помойке, пару дней назад, и енот, заметим, тоже жрал что-то мясное, а вон тот, помельче (сыночка? самочка?) вчера прямо на соседском газоне вылизывал, сладострастно причавкивая, оставленную соседским же младенцем (признаки – ну, младенец; диагноз – ннннну, посмотрим) мини-баночку с мини-йогуртом; доктор Сильвио Белли отлично распознает животных, никогда не спутает двух мопсов, даже утренних голубей прекрасно различает и веселит этим человека, который с ним живет (мы чуть не проговорились – но нет, погодим). Хорошо, небось, быть енотом в сытом Омере; вот они смотрят на доктора Сильвио Белли – миленькие, плотненькие, невозмутимые, с растопорщенными белыми усами и липкими маленькими лапками; кто бы в этот момент дал старому доктору Сильвио Белли две таблетки, красную и синюю, потому что вот он стоит среди помоечного запаха и смотрит на двух хорошо знакомых енотов, а еноты оставили свои дела и рассматривают доктора Сильвио Белли, и доктор Сильвио Белли мучительно ищет, что сказать, и все надеется, что они заговорят первыми, и нехорошо звенит у него в голове то ли от жары, то ли от этого всего, и доктор Сильвио Белли внезапно спрашивает: «Что такое? Очень страшно, что такое?..» Самочка отворачивается и лезет внутрь серого пластикового пакета, а крупненький толстенький самец усмехается хищной мордой и показывает доктору Сильвио Белли длинный розовый язык.

34. Schönling[69]

Уважаемые господа! Господа! Я хотел бы… Я… Не так. Сначала я бы сказал: «Здравствуйте». Нет: «Здравствуйте, господа. Здравствуйте, уважаемые господа. Я буду хороший-хороший». Нет, сразу нельзя. Надо: «Здравствуйте, господа. Здравствуйте, хорошие коричневые господа. Я очень рад. Не надо веревку». Нет, нельзя про веревку. Здравствуйте, хорошие господа! Я рад. Я очень рад. Я видел, как вы сжигали мертвых пони, муравьеда, двух шимпанзе, моего кузена, моего третьего брата, летягу, носорога. Веревкой его за лапы и впятером за веревку, поближе к куче. Позвольте развернуть хвост, я красивый. От имени умных позвольте приветствовать в вашем лице новую власть, ура. Я остался один, вернее, два, но он не в порядке, прячется, очень страшно. Я не прячусь, вы умные, я красивый, позвольте повернуться кругом, еще хохолок, вот и вот не очень крепко держится перо, возьмите, пожалуйста, я знаю, вы их любите. От имени умных хочу сказать, что при вашем мудром правлении наш библейский зоопарк… Нет, не так: от имени умных хочу сказать, моему дедушке тогда было пять, нет, шесть, потом прошло много, потом он говорит мне: «Вот так валлаби скакал», показывает: «Вот так и вот так», головой вправо и влево и вправо и влево и вперед и назад, «а они стреляли с разных сторон, зеленые и коричневые, друг в друга стреляли очень много», еще говорит: «Это называлось Кенигсберг», еще говорит: «Медведица, очень голодная, у нас четыре было медведя, три умерли уже, она их доела и очень голодная, они ей кидали еду, что-то из еды, она выглянет, а они стреляют, она убегает, а они стреляют и попадают в нас, а я красивый, меня не стреляли, и умный, сразу к ним пошел, не убегал, развернул хвост во всю ширину, показал вот так и вот так, и они не стреляли, потом бомба упала, я кричал, они тоже кричали, потом по ним стреляли, я убежал, потом опять было тихо, другие пришли, тех убили, я опять к ним пошел, показал вот так, что я красивый, и меня не стреляли, потому что я умный. Потом меня долго везли, а потом еще раз долго везли, и вот я здесь». И вот я здесь! Это дедушка рассказывал, это было давно, дедушка был белый, белый императорский, называется «альбинос», я нет, я не белый, но я очень тоже красив. Уважаемые господа! Позвольте показать хвост вот так и вот так. Под вашим правлением… Уважаемые хорошие господа! Ура!

35. Или нет

Диссертация его называлась «Категория гражданской свободы на материалах сравнительного анализа неподцензурных иудейских и христианских объединений Москвы и Московской области в 1980–1985 гг.». В Бар-Илане от этих, новоприехавших, тогда многое терпели, да и кафедра была «современного еврейства», а куда уж современнее. Но был там, на защите, один старичок, профессор Герман Каценсон, йеки[70], вдруг начавший задавать ему вопросы не по сути дела, а такие, словно бы любопытствовал, – про тогдашнюю еврейскую Москву, да как оно все было, да где мацу брали, да кем он любил наряжаться на Пурим. Он почувствовал странный подвох и не понимал, что профессор Герман Каценсон, собственно, хочет от него услышать, но было ему совершенно ясно, что мелкая эта вопросительная дробь – она для отвода глаз и что на уме у профессора Германа Каценсона какая-то жесткая подлянка; но решил быть лапочкой и отвечал с мягким, чуть ностальгическим энтузиазмом – и про то, что дедушка был строгих правил и мацу не покупали, пекли сами, и про то, как отец, чтобы жестче соблюдать кашрут, с тридцати примерно лет назывался вегетарианцем и поэтому интеллигентская среда – та, которую держали не слишком близко к дому, от греха подальше, – уважительно считала его буддистом и шутила шутки: что, мол, и на голове в своей вечной кепочке стоишь? Не сваливается? Профессор Герман Каценсон мягко улыбался, на все кивал, похлопывал ладонью по столу в такт ответам, костюмчик у него был старенький, шляпа мягкая, борода глупая, козликом, и будущий рав Арик Лилиенблюм увлекся и расслабился, и тут профессор Герман Каценсон ласково спросил его: «А увлечение ваше христианством в каком возрасте началось? В детском, наверное?» – и будущий рав Арик Лилиенблюм слегка задохнулся и даже, видимо, переменился в лице, потому что его научный руководитель, тогда уже полуглухой Ронен Шабуцки, светлая ему память, очень громко сказал: «Нам бы, коллеги, потихоньку закругляться, но если у кого-то есть вопросы по содержанию – для них, безусловно, время есть».