кровать“. Смуглый и светлоглазый, он стал какого-то кирпичного цвета, и я сразу устыдился своего раздражения, но мне по-прежнему не хотелось говорить с ним. Я лег, а он остался стоять, неловко замерев у моей койки, и сказал, что ему надо со мной объясниться. „Вы ничего не должны говорить мне, – сказал я, – я не ваш исповедник“. Сейчас я понимаю всю жестокость этих слов и до сих пор стыжусь их: я понимал, что передо мной человек страдающий, человек, которому нужно говорить, и все-таки сделал все возможное, чтобы отпугнуть его. „Я коротко, – сказал Бар-Лев жалобно, как ребенок. – Я больше не буду“. „Вы не должны извиняться передо мной, – сказал я. – Я вижу, что вы зачем-то совершаете дурные поступки, заранее зная, что они дурны, а затем раскаиваетесь в них; видимо, вам так надо, и вы совсем не обязаны ничего мне объяснять“. „Я был под Ашкелоном“, – вдруг сказал он. Я содрогнулся и посмотрел на этого человека совсем другими глазами: все знали про Ашкелон и про страшные события „Ашкелонского котла“; я впервые говорил с человеком, который там был, и на секунду мне привиделось, что передо мной спасшийся из ада; теперь мне было только жаль его, и на лице моем, видимо, это отразилось. „Да нет же! – вдруг сказал Бар-Лев сердито. – Вот вы уже готовы что угодно мне простить!“ „Я просто сочувствую вам“, – сказал я, но он, конечно, был прав. „Вы прощаете меня и не знаете ничего, – сказал он. – Вы не знаете, что я делал и что я чувствую. Ну так я скажу вам. Их было, наверное, сорок человек, там, в подвале, в убежище, сорок человек, если не больше, но нам нужно было использовать этот подвал, и чтобы была тишина, и мы сделали так, чтобы была тишина, понимаете?“ Я понял, что у меня немеет лицо от ужаса, но молча слушал его. „Я не чувствую ничего, – сказал он. – Вы что, не в курсе? У нас нет ПТСР, у тех, кто был на этой войне. Про все свои поступки от начала войны и до самого асона мы не чувствуем ничего. Я хочу знать, понимаете? Я хочу знать, вернулась ли ко мне совесть“. Я молчал. „Эх вы, верующий человек“, – сказал он и медленно пошел прочь, наваливаясь на ходунки. Я лежал, и между мной и ним была словно натянута липкая черная нить, дрожащая и провисающая, но не рвущаяся. Все следующие дни эта нить не исчезала: мне казалось, что я всегда знаю, где он находится, даже если не видел его по многу часов, и казалось еще, что он так же чувствует меня. Я поймал себя на том, что теперь отвожу глаза от любого, кто мог быть солдатом: как будто я попал в заколдованный мир, где за каждым лицом могло скрываться чудовище. Один из врачей, пожилой психиатр по имени Арик Довгань, стал проводить сеансы групповой терапии с солдатами в не до конца забитой мебелью подсобке прямо за стеной моей палаты; я слышал их голоса, когда они собирались, и мне мерещилось, что это злые души переговариваются в преисподней, но чаще всего оттуда слышался смех и иногда аплодисменты, и от этого мне было жутче всего. Я не понимал, что ужасное, подлинно ужасное происходит не с ними, а со мной, что я переполнен превосходством перед ними, что я сужу их с равнодушием и жестокостью ребенка, убеждаю себя, будто испытываю к ним сострадание, но не испытываю ничего, кроме гордыни. Мне казалось, моя вера подвергается жестокому испытанию из-за постоянной боли, тесноты, тоски по нашему разрушенному миру и по близким, о которых я тогда ничего не знал, из-за страха перед будущим; я считал, что вижу собственную душу насквозь, – и не видел главного и подлинного испытания, испытания гордыней, которое едва не стоило мне и моей веры, и моей души».
42. Умерла овечка, оторвался хвостик
Протекала речка,через речку мостик,на мосту ове-е-ечка,у овечки хвостик —
а ну-ка раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, сейчас мы будем защищать этот мост силами одного не полностью уцелевшего гдуда (это история в прошедшем времени, как нетрудно догадаться, – история, происшедшая до того, как в гдуде осталось что-то вроде одиннадцати человек). Обстоятельства таковы: вот зоопарк, вот мост длиной примерно одиннадцать метров (жизнь бессовестнее литературы), никакой овечки на нем, конечно, нет, но на одном бережке действительно расположен контактный загончик с бяшами и няшами, некормлеными и ошалевшими, а на другом – они, их больше, чем нас со всеми бяшами и няшами вместе взятыми, но мы отважны и бесстрашны, и сейчас мы этот мостик будем защищать, чтобы не дать тем, другим, пройти через контактный загончик и занять стратегический холм с обезьянником. На мосту сеген Узиэль Ермиягу (сейчас он погибнет, и Адас Бар-Лев останется за главную, но подождите, он до этого успеет сделать одну удивительную штуку), и он делает удивительную штуку: он разбивает остатки своего гдуда (включая раненых, но способных держать оружие) по парам и говорит им: «Защищайте не мост, а друг друга». Артельман, где твой брат Факельман? – а ну-ка раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, семь, шесть, пять, четыре, три, два, один!
Вот просохла речка,обвалился мостик,умерла овечка,
оторвался хвостик, сильно пахнет жареной бараниной, Яся Артельман защищает Ури Факельмана, и тут вскрывается, собственно, подлянка: это, значит, подразумевается, что мост защищается как-то сам собой, что никто не побежит с воем в сторону обезьянника, бросив автомат и для легкости скидывая на ходу амуницию: нет, имеется в виду, что мы защищаем в первую очередь друг друга в этих конкретных обстоятельствах. О, сколько интересного может произойти на всего одиннадцати метрах деревянного шаткого мостика: вот, например, быстро выясняется, что мертвые тела его стабилизируют и укрепляют, – мы, таким образом, заинтересованы с тактической точки зрения в увеличении количества мертвых тел; мостик становится все горбатее, Яся Артельман орет на своего Ури Факельмана, а Ури Факельман-то одурел и во весь рост хуячит по ним др-др-др-др-др, др-др-др-др-др, тогда Яся Артельман его просто пиздых прикладом под коленки, Ури Факельман хлоп мордой в чью-то мертвую попу, а граната ровнехонько у него над головой: пиуууу! Теперь давайте рассмотрим с учебной точки зрения этот интересный командирский прием: если бы Яся Артельман не защищал своего Ури Факельмана, мы бы лишились сейчас Ури Факельмана. Но: скольких бы в эти шесть-семь секунд уложил Ури Факельман? А с другой стороны – вот наш Факельман уже на ногах, орет: «Кибенимаааат!» – и др-др-др-др-др-др-др-др-др-др. Тут своего рода fuzzy logic, математика сослагательных наклонений; хотя смотрите,