Яся Артельман. Мать, какая добыча? Ты чего? Успокойся, собирай давай манатки, пошли в лагерь. Одичала тут совсем. Пошли, Адас еще вчера говнилась, что тебя нет. Давай, отнесем кролика и в лагерь пойдем, поешь, поспишь, а завтра нас заберут. Ну, или в пятницу нас заберут. Совсем одичала, девушка.
Бьянка Шарет. Я не полечу.
Яся Артельман. Что значит – не полечу? Пешком в Тель-Авив пойдешь? Это ты зря, тут пол-зоопарка разбежалось, ты в курсе? По Эмек-Рефаим, говорят, два льва ходят. Они тебе покажут «моя добыча». Пошли, мать, собирай манатки.
Яся Артельман снова пытается отвязать камень от веревки, Бьянка Шарет с силой толкает его в спину так, что он падает и едва не влетает головой в стенку.
Яся Артельман. Охуела?!
С силой толкает Бьянку Шарет в грудь, она едва удерживается на ногах – и между ними завязывается драка, причем Яся Артельман пытается повалить Бьянку Шарет и сесть на нее верхом, а Бьянка Шарет пытается вытолкать Ясю Артельмана из жирафника. Бьянка Шарет крупнее и сильнее Яси Артельмана, он отодвигается все дальше и дальше от кормушки, Шестая-бет в ужасе верещит под потолком. От очередного толчка Яся Артельман падает на грязный пол полусгоревшего жирафника, под руку ему попадается длинный обломок рухнувшей балки. Яся Артельман бьет стоящую перед ним на четвереньках Бьянку Шарет обломком по голове. Бьянка Шарет хватается за голову и с воем садится на пол. Яся Артельман растирает ушибленную руку, с трудом встает.
Яся Артельман. Покажи голову, дура. Дай посмотрю.
Бьянка Шарет отталкивает Ясю Артельмана ногой.
Яся Артельман. Дура психическая. Да ну тебя на хуй, сиди тут одна, хоть подохни.
Отвязывает камень, спускает мешок с замолчавшей Шестой-бет. Та сидит в мешке, съежившись и закрыв глаза.
Яся Артельман (заглядывая в мешок). Насрала. Живая, значит. Пошли отсюда. Мужик твой там ждет тебя, небось. Если у вас вообще какие-то чувства есть. (Вешает мешок себе на плечо.)
Шестая-бет (из мешка). Кушать хочу.
Яся Артельман. Спросила бы, как у меня дела. У меня, может, в руке трещина. Улечу я завтра от вас в голубом вертолете, сами разбирайтесь, чья вы добыча.
Шестая-бет. Как улечу?
Яся Артельман. Как люди летают. Знаешь, как люди летают?
Шестая-бет. Пить тоже хочу.
Яся Артельман. Чем, блядь, я занимаюсь вообще, что вы мне сдались? Щас выпущу тебя, пусть эта дура тебя сожрет.
Шестая-бет. Пить хочу сильно.
Яся Артельман. До дома потерпишь. (Блеющим голосом, передразнивая): «Водички, брат! Водички!» Я тебе не брат, а сеген, между прочим. (Встряхивает булькающую фляжку, медленно бредет в сторону контактного зоопарка.)
46. Так вот оно что
Вино лилось рекой. Он дергался, уклоняясь от едко пахнущих струй, темно-красная жидкость заливала ему глаза, он захлебывался. Где-то внизу, под громоздящимися друг на друга осколками фундамента, были мать и сестры, и от всех, кроме самой младшей, исходило то молчание, та совершенная тишина, которую ни с чем нельзя спутать. Младшую он слышал дольше всех, и теперь каждый раз, когда запах вина ударял ему в ноздри, он на секунду чувствовал себя так, словно земля расходится под ним, и каменные глыбы со смертельным грохотом наползают друг на друга, и где-то там, внизу, пытаясь вырваться на поверхность, слабо и ритмично дергается маленькое тело. Он сам вырвался так: закручивал свое тело вбок, закручивал, пока не начинало казаться, что сейчас захрустят и сломаются кости, – и становился чуть-чуть, на самую капельку меньше в диаметре, у́же, и продвигался вперед, хватая ртом воздух среди сыплющейся стеклянной крошки и хлещущих винных струй, и снова скручивался, и снова продвигался, обдирая кожу, разинув крошечный рот с детскими иголочками зубов. Когда он добрался до поверхности земли, вырвался, отполз, выкашлялся, наблевал, оглянулся, здание ресторана было похоже на приоткрытую книгу корешком вниз. Он не смог доползти до кустов и лег умирать, но не умер, а оказался тут, и весь был обмазан и обклеен чем-то, и приходили люди, снимали эти наклейки, протирали его какой-то жидкостью, пахнущей, как вино, его мутило, раны жглись, было больно. Во всем собрании он был единственной змеей – кроме него, был еще старый пугливый уж, но уж не змея, так что он был единственной змеей. Его перевели из маленького лазарета, полного клеток, коробок, воя и сбивчивых слов, в большую светлую комнату в совершенно целом доме: собрание заняло этот дом, кажется, безо всякого разрешения, раньше здесь был муниципальный клуб пенсионеров, по вечерам танцевавших в холле дряблое танго, а днем занимавшихся в верхних комнатах нетвердой резьбой по дереву. Прибившиеся сюда подранки, двуногие и прочие, ели, спали аккуратными рядами в полипреновых мягких мешках, слушали неназойливые беседы о хороших новостях, господнем порядке, о ста сорока четырех тысячах и еще ста сорока четырех тысячах, снова ели, спали, по вечерам клеили мягкие кубики с картинками. Он тоже ел, спал, слушал – кубики ему нравились, один раз он даже задал какой-то вопрос. Несколько раз к нему приходила женщина с зализанными волосами, брала его в руки так, словно и он был простым ужом, он разрешал ей: руки у нее были теплые, сухие, кожа на них слегка шелушилась, в этом было что-то родное. Всем им дали имена, он теперь был Шуфи – тоже сухое имя, песочное. Он болел, у него крошились и выпадали зубы, она заглядывала ему в рот и пальцем осторожно чесала бледненькие кровящие десны, не боясь ядовитых зубов, – новая жизнь новой жизнью, а все-таки многие не могли себя пересилить и отпрыгивали от него или, наоборот, цепенели под его взглядом. Он сплевывал сгустки крови, по ночам его знобило, ветеринар несколько раз осматривал его, предварительно надев на три пальца разномастные наперстки и виновато поводя ими в воздухе – мол, не могу себя пересилить, слаб человек; он говорил, глядя Шуфи в пасть: «Ну, кому сейчас легко», – и пытался мазать его отвратительной вязкой дрянью. Шуфи не давался, страшно шипел, раздувая клобук, доктор в ужасе ронял его на пол, он прятался и выходил, только когда опять начинались кубики. Ему снились сжимающиеся камни, которые в последний момент начинали крошиться, набивая ему осколками рот. Днем все пошли слушать беседу, он не пошел, лежал, закрыв глаза, ему казалось, что он начинает издавать молчание, тишину. Пришла зализанная женщина и принесла с собой темную бутылку, из бутылки потянуло винным запахом, и он в одну секунду исчез, она звала его по имени, говорила: «Маленький, маленький», – даже принесла его любимый кубик, где сидели среди красивых деревьев кролик, лев и собака, положила посреди звериной комнаты. Он нашелся в том углу, где были шатким штабелем составлены разномастные переноски
