Все, способные дышать дыхание

с одним, ласково спрашивала: «Ну, кто еще хочет?» Того, кто вызывался, она терпеливо укладывала на полипреновом коврике для йоги (которые вообще-то не разрешалось уносить с занятий) – к себе головой, а сама садилась так, чтобы смотреть пациенту в макушку, как это делал много лет назад пухловатый человек с бородой и сигарой, говоривший женским голосом и трижды в неделю по часу выслушивавший ее сбивчивые грустные откровения, пока она не начала приносить к его двери маленькие букеты «со смыслом» и он не запретил ей приходить. Среди ее тогдашних фантазий, наивных и изощренно-добродетельных, была и такая, в которой она сама – иная, совершенно себе не знакомая, в каком-то глухом и очень умном сером платье, непременно в узких очках – сидит у него за спиной с блокнотом, молча делает пометки и только пододвигает к нему ногой стоящую на краю стола коробку с салфетками, когда в потоке обращенных к ней любовных признаний слышатся слезы. Впрочем, дело было не в признаниях; она видела себя, бывало, и героическим до мученичества пожарником, и астрологом, предсказывавшим какому-то расплывчатому страдальцу долгую счастливую жизнь, и дулой[95], и все это ждало ее в прекрасном «когда-нибудь» – и вот наконец что-то из этого случилось, началось. Ей приходилось, вопреки правилам, задавать пациенту вопросы, потому что пациенты иногда бывали пугливы и неразговорчивы; приходилось напоминать, чем закончилась предыдущая встреча и даже о чем говорили; да и сессия редко длилась больше четверти часа – пациент мог встать и ускакать в кусты, ни словом не поблагодарив ее, и она кричала ему в спину: «Завтра после завтрака ты третий по счету!» Во время сессии же пациент постоянно порывался перевернуться и посмотреть на нее, она вставала и снова укладывала пациента как надо. Остальные стояли, смотрели: небольшое семейство сусликов, или шакал, которых в «Гимеле» становилось все больше и которые насмерть срались с шалеющими от их присутствия лагерными собаками, или ее же пациенты (другие еноты, старая овчарка, бесхозный кролик, которого кто-то привез с собой во время эвакуации, а теперь не признавался), или доктор Сильвио Белли, явившийся однажды в среду, к большому ее восторгу, и простоявший минут десять около полосы, которую она, Мири Казовски, чертила в песке и запрещала зрителям переступать, а потом спросивший, перебив ее пациента на середине фразы:

– Ты знаешь, что такое «алахсон»[96]?

Анализируемый поднял голову и уставился на доктора Сильвио Белли круглыми черными глазами; отлежанная шерсть на щеке топорщилась кустиком.

– «Алахсон», – повторил доктор Сильвио Белли, не двигаясь с места. – Знаешь, что это такое?

– Знаю, – немедленно сказал енот.

– Что? – спросил доктор Сильвио Белли.

– Не знаю, – немедленно сказал енот.

– А что такое «криптография», знаешь? – спросил тогда доктор Сильвио Белли с интересом.

– Знаю, – немедленно сказал енот.

– Что? – спросил доктор Сильвио Белли.

– Не знаю, – сказал енот и потер лапой взъерошенную морду.

Тогда доктор Сильвио Белли вынул из кармана трубку и спросил:

– Это как называется?

– Трубка, – сказал енот, помедлив пару секунд.

– Ты раньше такое видел? – спросил доктор Сильвио Белли.

– Нет, – сказал енот.

– Так. А откуда знаешь, как называется? – спросил доктор Сильвио Белли.

Енот показал пальцем на Сильвио Белли.

– От меня? – спросил доктор Сильвио Белли с восхищением.

Енот помигал.

– А как? – спросил доктор Сильвио Белли, подавшись вперед и смяв проложенную Мири Казовски запретную черту.

– Вот, – сказал енот и снова показал пальцем вперед.

Доктор Сильвио Белли посмотрел на трубку так, будто и ее, и собственную руку видел впервые. Потом вдруг сказал:

– Это называется «локомотив», верно?

– Нет, – сказал енот, – это трубка. Я смотрю на нее, смотрю на тебя – ты говоришь: «Трубка».

– Я не говорил, – сказал доктор Сильвио Белли.

– Говорил, – сказал енот.

– Ясно, – сказал доктор Сильвио Белли, – отлично. А что это делает, ты знаешь?

– Нет, – сказал енот. – Дай звездочку.

Доктор Сильвио Белли посмотрел на бедную Мири Казовски, восхищенную самим фактом его присутствия, и спросил ее:

– Ты, девочка, им сколько за это звездочек даешь?

– Одну за сеанс, – сказала Мири Казовски поспешно. – Я их не балую.

– А ты попробуй вообще не давать, – сказал доктор Сильвио Белли. – Ты их не различаешь, а они тобой крутят как хотят: называются чужими именами, подменяют друг друга, а на звездочки потом вскладчину шоколад жрут.

54. Трется[97]

В продолжение процесса при производстве кодеина для выделения основных смол маточный раствор, освобожденный от спирта, разбавляется водой, причем с выпавших смол он сливается декантацией, а алкалоиды выделяются из него прибавлением аммиака до ясно ощутимого запаха. Вместе с алкалоидами от аммиака выпадают также и смолы, не выпавшие от первоначального разбавления водой. После отделения алкалоидов раствор нагревается некоторое время с известью для выделения меконовой кислоты, в виде меконата кальция, и после отфильтровывания меконата упаривается. Упаренный раствор подкисляется соляной кислотой и разбавляется спиртом. Жара, пыль, пот, все это воняет хлоркой и чем-то химически приторным, детали конвейера забиваются песком, и все останавливается по нескольку раз в день, минут на десять-пятнадцать. Можно отойти – русские и некоторые собаки ходят курить, старый йеменец Шараби, который фасует в контейнеры бумажные пакетики с рокасетом, завернутые девочками и заклеенные дураком Жильбером (тем самым, с плакатом – он выпросил себе разрешение хотя бы работать поближе к своим обожаемым ящерицам), с обсессивной страстью бежит мыть руки – он уверен, что рокасет въедается ему под ногти, что у него овердоз и от этого овердоза ему снятся по ночам удивительно связные и безупречно запоминающиеся сны, содержание которых он тщательно скрывает. А что Хани? А Хани вот что: как только у нее есть несколько минут, она медленно-медленно, спиной вперед, отступает от конвейера; Нати, и Орли, и Лили не замечают ее, у них свои ритуалы – Нати говнится на всех и все, Орли зубами выщипывает у нее из спины отмирающие чешуйки, Лили засыпает, где стояла, бессмысленная дура. У Хани есть место, такое маленькое местечко в той зоне, где с конвейера с грохотом съезжают опечатанные контейнеры и стоят стеной, ждут транспортировки на склад; туда никогда никто не приходит, а Хани приходит. Сначала она писает и иногда какает, а иногда нет – жалко терять время; дело в том, что у Хани есть место, маленькое такое местечко там, где раньше рос ее несчастный, ее слабый и бледный, ее последний хвост – там, где была ранка, а теперь натянулась очень нежная, постоянно зудящая кожица. Вот что делает Хани: медленно, медленно, медленно трется этим местом, этим розоватым местечком о пошарпанный, в мелких катышках полипрен, которым перекрыты стыки всех заводских стен. Нет, это невозможно описать; свербящая, вязкая сладость идет по спине Хани, вдоль хребта, вдоль короткой шеи, и вот уже заполняет ей уши, уши закладывает у Хани, глаза у Хани закрыты, о