Все, способные дышать дыхание

тут разбежались, если бы уходящих из лагеря не лишали пайков, и про то, что нечего стоять здесь с постными лицами и делать вид, что непонятно, кого именно «больше нет с нами», и что самим, небось, просыпаться не хочется, и какими тут вырастут дети, на этих бравурных ксенофобских брошюрах вроде «Папа идет в разведку», и «Папа встречает врага», и… Толпа почти не дышит, очень тихо становится в толпе, про йордим же не говорят у нас, тем более в микрофон, но кто-то внезапно свистит, потом еще кто-то и еще, и возмущенная толпа уже последними словами ругает этого человека, этого нехорошего, непатриотичного человека. Мири Казовски оттирает его от микрофона, а кроме того, к нему подходят сзади двое наших ребят в форме и осторожно берут в тиски, секунда – и всех троих уже не видно, в толпе гул и шум, Мири Казовски собирается плаксиво что-то сказать, но и ее отодвигает твердое плечо: дамы и господа, текес окончен, спасибо всем большое, пожалуйста, не оставляйте за собой мусор: лагерь – наш общий дом, а также важное сообщение: сегодня внеочередным образом будет горячая вода в душевых, с шести до отбоя, занимайте очередь и шаббат шалом[143]. Горячая вода – это важно, толпа взволнованно гудит и основательно поторапливается, а на Мири Казовски вдруг наваливается чувство, в принципе Мири Казовски незнакомое: это, как мы понимаем, экзистенциальное отчаяние в чистом виде, внезапное осознание совершенной тщетности своих усилий и незначительности собственного существования – но Мири Казовски, светлый человечек, назвать его не умеет (в жаргоне светлых человечков какие-то слова для вот этого вот высасывающего из тебя жизнь волосатого нетопыря, засевшего в грудной клетке, наверняка имеются, но Мири Казовски в силу своего душевного склада им не научилась, не пришлось). К душевым уже выстроилась огромная очередь, ходят по рукам листки с номерками, Мири Казовски очень не помешало бы помыться, но вместо этого она забредает за свой караван и там, среди ставшей безобидной крапивы и покрывшихся шипами ослепительных одуванчиков, пытается представить себе, как с пожелтевшим от песчаной грязи оранжевым рюкзаком, где в неожиданно стройном порядке лежат ее цветастые тряпки, отправляется на рассвете… Дайте сориентироваться, куда (автор представляет себе точное расположение караванок и медлагерей довольно приблизительно) – кажется, на север; ближе всего Рамат-Ган, и вот Мири Казовски ведет там, в каком-никаком Рамат-Гане, осмысленную жизнь, легкая от урезанных пайков и звенящая от необходимости помогать и заботиться, охранять и поддерживать, и все становится иначе, и даже какой-то совет, с как минимум двумя десятками людей и зверечков, рисуется Мири Казовски, и никто там, в этом совете, не улыбается в усы, когда она открывает рот, и нет никаких золотых звездочек, а только совесть и стремление, хватит всего этого детства. В той воображаемой вселенной, где живет Мири Казовски, это называется «начать жизнь сначала».

Спать Мири Казовски приходит на свою полку в караване, поворачивается к стеночке, чтобы не видеть никого, жалеет себя до маленьких, кругленьких слез, потом спит, и во сне к ней тянутся йордим с голодными и жадными радужными глазами; стонущие, длинные, как угри, коты выбираются из развалин и пытаются поймать Мири Казовски за волосы человеческими пальцами, и все вокруг покрыто крошечными сладкими комочками, но если присмотреться – у каждого из них есть брови и зубы. Мири Казовски просыпается на рассвете в ознобе, у нее болит голова, но мир больше не крошится, как засохший хлеб; в конце концов, Мири Казовски надо умыться и бежать, вот сейчас они придут, соберутся – а Мири Казовски нет, а ждать они не умеют, давай, Мири Казовски, давай-давай.

На лугу очень тихо, никто не оборачивается, услышав торопливые шаги Мири Казовски. Они сидят кружком, еноты и землеройки, варан Цуки и слепые шарпеи Арик и Алекс, пантера Карина и две-три безымянных козы, и еще с десяток-полтора божьих тварей; сидят они с остекленевшими глазами, и дышат, как одна большая божья тварь. Хлопают крылья, на голову фалабеллы Артура садится здорово потрепанный голубь, сизый голубь с мелко исписанной картонкой, плотно примотанной к шее обрывком ярко-зеленой бумажной ленты, какими раньше украшали подарочные упаковки, смотрит на Мири Казовски с отстраненным любопытством; в ветвях равнодушная ко всему голубка шумно чистит перья. На цыпочках Мири Казовски подходит к голубю, хватает мерзкую птицу, отбегает к кустам и рвет картонку в мелкие серые хлопья.

77. Енот Мико Дрор пьет порошковую кока-колу из фляжки с солдатами-репортерами на задворках радио «Галей Цаhал»

– …Ярконы пошли, Алленбахи пошли, Маймоны пошли, зачем пошли? Я не знаю, зачем взрослые в школу идут? Я не знаю, а только такой день был, все пошли, я много у кого ел, я видел: йом-шиши, а в домах пусто, все пошли. И Дорманы пошли. Дорманы – я у них больше всего ел. Честные люди! По правилам играли, хорошие; я много у кого ел, я знаю, что говорю; бывают такие… А эти честно играли. Переехали, сразу запахло хорошо; я пришел. Сначала просто так черные мешки ставили, их мусоровоз прямо со двора забирал, но это утром, а вечером я что хотел – ел, такие правила же, да? Я честно играю, на кухню не ходил, с веранды не брал, только из мешков. Я хорошо ел, у них много еды было, продукты хорошие, дорогие, я все из мешка вынимал, раскладывал, выбирал, ел, а в кухню не ходил, на веранду тоже не ходил, потому что это нечестно было бы. Они сначала мешки стали высоко ставить – это нормально, это по-честному игра. Я камень прикатил, еще доска была, я сбрасывал все вниз, раскладывал, выбирал, ел. Хорошие люди, я по еде всегда знаю, я много у кого ел: эти едят вместе, готовят вкусное, большое – значит, хорошо живут. Я с ними тоже по-честному: не разбрасывал, просто так тоже не игрался, чтобы по всему двору: аккуратно вынимал, раскладывал, выбирал, ел. Они контейнер большой завели, стали в него мешки ставить – нормально, это честная игра. А то такие бывают… Я что сделал? Контейнер пластиковый, я трещину нашел, камнем туда начал бить, полетели крошки, хорошо; долго бил, недели две; они выбегут, светят фонариком – меня нет: я хорошо играю. Пока к другим ходил, жирные, богатые, а живут плохо: все в коробочках, липкое. И к Гидеону ходил: еда хорошая, и выкидывает много, а играет очень плохо, нечестно: накидал что-то однажды, смотрит из окна. Вроде хлеб, а вроде нет. Рвало потом очень, живот болел. Плохой человек, так нельзя играть, так